Вулфы вернулись на Тависток-сквер в пятницу 2 октября. К понедельнику Вирджиния почувствовала себя настолько плохо, что ей вызвали врача, Элинор Рендел, и до конца ноября она болела, то лежала, то вставала, время от времени совершала прогулки или поездки с Леонардом и принимала очень ограниченное число посетителей. Ей удалось написать эссе “О болезни” для “New Criterion” Т.С. Элиота, а также несколько рецензий для “Nation & Athenaeum”.
27 ноября, пятница.
Какая пустота! По возвращении я рухнула в постель – вернее, Элли232 уложила меня, – и так пролежала полдня. Мой первый вечер вне дома будет на следующей неделе, когда я пойду на балет. Один посетитель в день. Еще два дня назад я ложилась спать в пять вечера. Так что гости опять стали для меня висящими на стенах портретами. В целом я не была несчастна, но и счастьем это не назвать; слишком сильный дискомфорт; недомогание (лечится немедленным приемом пищи); пульсирующая боль в затылке, как будто грызут крысы; один или два приступа страха; а еще усталость всего тела – оно лежало словно мятый халат. Порой я чувствовала себя старой и немощной. Мадж233 умерла. Покопавшись в своих чувствах, я не нашла ничего лучше старых листьев. Ее письма уничтожили реальность, растратили блеск и тепло. Отвратительное время, которое выедает сердце и оставляет тело. Насколько мне известно, в Хайгейте ее похоронили с охапкой веток. Я подъехала к воротам и увидела, как Несса и Леонард, словно пара набитых чучел, вошли внутрь.
Иногда я гуляю аж до Оксфорд-стрит; пока, правда, только один раз; а что насчет разговоров? Дважды приезжала Вита. Она обречена уехать в Персию234, и я так сильно переживала по этому поводу (боялась потерять связь на 5 лет), что пришла к выводу: я искренне ее люблю. Есть какое-то очарование, с которым приходится считаться, в том, что мы мало знакомы; в ее аристократизме (хотя Рэймонд говорит: «Но она же наполовину деревенщина…») и лести. И все же после просеивания и фильтрации многое, я уверена, останется. Остаться ли мне у нее? Поедем ли мы в Чарльстон на Рождество? Самое лучшее в этих болезнях то, что они разрыхляют землю вокруг корней. Они вносят изменения. Люди выражают свою привязанность. Несса хочет, чтобы мы приехали на праздники… Я и правда виделась с ней и Дунканом чаще, чем в предыдущие месяцы. Заходила Гвен; она грозит развалиться; ее добродушие, прямота и ограниченность выражаются в потоке слез, как будто вылетают скрепляющие конструкцию гвозди; обрушившиеся трагедии на мгновение собрали ее воедино, но вдруг она ломается и рассказывает мне то, что никому не говорила. Она находит во мне понимание. Думаю, Гвен влюбилась, или это Маршан235 влюбился, но я не хочу ничего знать.
Продолжаю читать и писать. Но не роман. Я только и думаю о своих недостатках как романиста и размышляю о том, зачем вообще этим занимаюсь, – Литтон усиливает мои сомнения, а Морган уменьшает. Морган пишет обо мне статью236. Это может оказаться очень полезным и снова подтолкнуть меня к работе. Еще я хочу написать «книгу», под которой я подразумеваю сборник критики для «Hogarth Press»237. Но о чем? О письмах? О психологии? Литтон пишет на тему «Любовь знаменитых». Королева Елизавета238 и т.д. Прошлым вечером он, такой пушистый, светящийся, ласковый и выдающийся, показался мне откровенным как никогда. Что-то в нем слегка (слишком сильно) отталкивает Леонарда. «Его характер не так хорош, как у Моргана, – сказал он сегодня во время прогулки по площади под снегопадом. – Что-то подобное есть во всех Стрэйчи…». Потом, поговорив, мы, Л. и я, заметили, что скорее критикуем работы Литтона. Но все это исчезает, когда он приходит, как вчера, поговорить о том, что Несса по-прежнему прекрасна – это и так очевидно. Что Кэ похудела и очень сознательна, но ничто в моем сентиментальном сердце не способно противостоять этим старым привязанностям. В разговоре я не могу сохранять трезвый рассудок. Я начинаю блистать и окутывать людей туманом шампанского. Потом это проходит. На днях я обсуждала это с Рэймондом, чей нос картошкой и кричащая одежда – единственные, по-моему, его недостатки. Говорили о том, что в дружбе нет ничего особенного и что она тускнеет – интересно, печалит ли его отъезд Гарольда [Николсона] в Персию?* – как старые монеты в чьей-нибудь коллекции. Люди умирают; Мадж умерла, и никто не может выдавить ни одной слезинки. Но если бы разом умерли шесть человек, то моя бы жизнь точно прекратилась; я имею в виду, что она могла бы и продолжиться, но какой в ней тогда смысл? Представьте только, что Леонард, Несса, Дункан, Литтон, Клайв и Морган – все мертвы.
* Проницательно предположила, что не печалит.
7 декабря, понедельник.
Я хочу, «как в детстве, наземь повалиться, и плакать, плакать в тишине»239, а этот дневник станет моей пуховой подушкой. Большинство детей не знают, о чем они плачут; не знаю и я. Сейчас 12 часов утра понедельника, очень холодный день, но солнечный, прекрасный и бодрящий. Внизу раздаются звонки, хлопают двери. Я должна расправить крылья, ведь после всех этих сонных недель постельного режима я уже почти в полном порядке, могу читать и писать, умеренно гулять и немного развлекаться. Отчасти это все дьявольская Вита. Ни письма. Ни визита. Никаких приглашений в Лонг-Барн. Она должна была заглянуть еще на прошлой неделе, но так и не приехала. Мне приходит в голову столько веских причин для подобного пренебрежения, что из-за этого стыдно плакать. Вот только если я не увижу ее сейчас, то не увижу никогда, ведь к следующему лету от нашей близости не останется и следа. И я возмущена этим, отчасти потому, что она мне нравится; отчасти потому, что я ненавижу способности жизни разлучать людей. Кроме того, я тщеславна. Клайв выяснит, почему Вита не пришла повидаться со мной*. Эта забившаяся в свою нору старая крыса – Том прислал открытку по поводу «О болезни» – статьи, которую мы с Леонардом называем одной из моих лучших, а Том счел типичной; я имею в виду, что он не в восторге, поэтому я, прочитав недавно гранки, увидела многословие, слабость и все прочие недостатки текста240. Это усугубляет мое отвращение к собственному сочинительству и уныние при мысли о том, что надо браться за новый роман. Какова его тема? Не остановят ли меня личные причины? Он будет слишком напоминать об отце или матери, а я, как ни странно, очень мало знаю о своих способностях. Очередная отговорка. Теперь к новостям.
Рождество мы проведем в Чарльстоне, и Леонарду, боюсь, это не понравится. В субботу мы гуляли в Хампстеде. Было очень холодно, везде катаются на коньках, только не там, и Л. брал с собой свои. Было туманно и по-зимнему красиво. Мы направились к Кенвуду (собак пришлось вести на поводке) и дошли до дуэльной площадки, вокруг которой стоят огромные деревья и где, предположительно, занимались фехтовальщики XVIII века (я начинаю любить прошлое – думаю, это как-то связано с моей книгой), и именно там мы всерьез, как настоящие женатые люди, обсуждали Литтона. Но боже мой – до чего приятно, думаю я, по прошествии двенадцати лет иметь человека, с которым можно говорить так откровенно, как с Л.! Мы обсуждали перемены в характере Литтона. «У него есть черты мелочной натуры, – сказал Л. – Он скуп. Он просит, но ничего не дает взамен». Но я всегда это знала и часто видела, как он закатывает глаза, если кто-то просит слишком многого, – некая оболочка эгоизма, которая защищает его от чрезмерной заботы или от неудобных обязательств. Он осторожен. Он мнителен. Но есть, как обычно, и другие черты, а его закатывание глаз, повторюсь, я заметила еще лет в двадцать. Думаю, ничто и никогда не шокировало меня больше. Однако Л. сказал, что, когда они учились в Кембридже, Литтон с ним себя так не вел. Сначала Литтон отказался писать для «International Review»241; потом был Ральф242; потом ни слова похвалы в адрес других людей. «Морган, – сказал Л., когда мы возвращались по скользким холмам, ничего не замечая из-за разговоров (и все же эта часть Хампстеда напоминает мне о Кэтрин243 – о том бледном призраке с неподвижными глазами, насмешливыми губами и, в конце концов, с венком на голове), – Морган стал лучше». Морган, как мне кажется, по природе своей более близок Л., чем Литтон. Ему нравятся «глупцы»244; ему нравится относительная простота нашего общения. Ему нравится приводить наши мысли в порядок, от чего мы испытываем огромное облегчение. Ну как-то так.
