Часто сонлив и выглядит уставшим. Никогда не обманывает, но не отвечает на вопросы, на которые не хочет (принципиальное избегание лжи путем умолчания). Трудно разговорить, и еще труднее заставить говорить о себе и своих чувствах. Высказывания, не содержащие вопроса, часто игнорирует, не поддерживая беседу.
Налицо все признаки обсессивно-компульсивного расстройства (ритуалы успокоения): неоправданно часто и без надобности моет руки или протирает салфетками, полотенцем, одеждой; в столовой определенным образом раскладывает приборы на подносе и еду на тарелке (не проделав это, есть не начинает); на приемах психотерапии не переносит неплотно прикрытые двери, дверцы шкафа или окна, неровные стопки бумаг или книг, вещи, лежащие друг к другу не параллельно/перпендикулярно, а под иными углами, не до конца зашнурованные ботинки, одежду, застегнутую не на все пуговицы, и т.п.
В отвлеченных, абстрактных вопросах рассеян, в практических педантичен.
С другими пациентами общается минимально, но дружелюбно, врагов в них не видит. Не вступает с ними в споры и конфронтации, даже если не согласен. Сосредоточен на своих мыслях и предпочитает находиться в одиночестве и тишине. Любит прогулки и «тихий час».
Темперамент: флегматик, психотип: эпилептоид (застревающий) с элементами тревожного типа…
***
Дальнейшие сугубо официальные пункты Дадс Мэдсден внимательно читать не стал, удостоив беглого взгляда по диагонали. В процессе ознакомления он выделил для себя множество любопытных моментов, и теперь история болезни Йена Арчера Флинна пестрела красными тире, точками и восклицательными, словно кто-то внутри нее отчаянно сигнализировал о помощи, используя азбуку Морзе.
Несомненно, какое-то сообщение в подчеркнутых фрагментах вырисовывалось, словно выжимка. Концентрат.
Но Дадс не мог понять его характер: отрицательное оно, оптимистичное или противоречивое. Для анализа недоставало контекстных данных. Как ни странно, это не беспокоило его. Не беспокоило настолько, что он не счел нужным прочесть дневник наблюдений Аарона, в котором только что сухо описанное излагалось подробнее, иллюстрируясь живыми примерами в последовательности их проявления…
Дадс сделал себе чай, черный с бергамотом, покрепче и без сахара. Спокойно и без лишних мыслей выпил его, наблюдая, как погода за окном превращается в чудесную, а вместе с ней и его настроение. Осушив кружку, он вдруг, неожиданно для себя, схватил ручку и подписал все необходимые бумаги о переводе.
Оповестить Крэнсби, выслушать наблюдения Марты и побеседовать лично с Флинном было решено постфактум. В глубине души решение было принято, и он не стал от себя этого скрывать. Остальное – формальности. Главное условие для перевода Йена в терапию Дадс усмотрел практически сразу: отсутствие агрессии и нападений со стороны пациента. Прочее вполне можно продолжить лечить в иных условиях, а не среди вспыльчивых больных с приступами и иными особенностями типа стремления поджечь себе голову.
У Дариуса было слишком хорошее настроение, чтобы не дать пареньку шанс.
Он вызвал Марту и попросил привести к нему Флинна после вечернего обхода, а Крэнсби записать на посещение завтра утром, вне зависимости от результатов планируемой беседы, сразу после которой они с Мартой обсудят наблюдения сегодняшнего дня. Дадс надеялся на внимательность старшей медсестры, порой в этом она не уступала следователю и чуяла обман за сто ярдов.
В продолжение дня перед глазами мистера Мэдсдена всплывали то мокрая тонкопалая кисть, робко машущая ему, то смуглое и худое, редко улыбающееся лицо Флинна. И то, и другое почему-то вызывало запрещенное, и оттого сильное сочувствие.
***
Они уверены, что помогают мне.
Но на самом деле это не помощь, я же знаю, мне ли не знать, это даже не лечение, а откладывание неизбежного на потом. Театр абсурда, в котором мы все тут играем роли, не имея права отклониться от предписанных паттернов поведения.
Тот, кто здесь в качестве врача, ведет себя только как врач. Тот, кто в роли больного, тоже не отклоняется от сценария. Даже если он ему не подходит. Нельзя.
Неужели они этого не понимают? Они же все считают себя взрослыми, умудренными, адекватными, образованными, превосходящими людишек в сером, которых якобы исцеляют болтовней и шариками кальция. Такие умные, такие неповторимые и благородные. А простых вещей – не понимают.
Простых вещей, которые я, «мальчик без образования», отлично знаю, потому что ощущаю их кожей, кишками, костным мозгом их выучил. Спасибо, спасибо, предоставился случай уяснить себе простое правило. На всю жизнь. Никому не советую.
Глядя на их вышколенные, невозмутимые старания, на действия слепых, уверенных в своей особенной зрячести, я стараюсь не выдать насмешки – насмешки бродящего по мягкой палате, насмешки, которая разрушит ВСЕ. Мне смешно, что они делают вид, будто знают и понимают все на свете, а еще смешнее будет, если я замечу, что они себя в этом убедили. Они уже и сами в это верят, точно так же, как миссис Нейвил верит, что она – свеча, так где же между нами разница, разве кто-то заметит перемены, если нам поменяться местами? В конце концов, серый цвет нашей формы не так уж отличается от белого цвета их халатов. Белые вещи быстро пачкаются, да?
Бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно. Когда ладони потеют, их нужно вытереть о ткань, а еще лучше вымыть. В маленькой круглой раковине в моей маленькой квадратной комнате, в которой я не могу причинить себе вреда, в которой так приятно ходить, повторяя форму квадрата, против часовой стрелки.
Делают вид, будто знают и понимают все на свете, особенно мое состояние, естественно, это в первую очередь, они тут каждому это говорят. Более того – берут на себя смелость якобы исправить меня в лучшую сторону, избавить от мучений. Но где граница, где точка невозврата? Кто устанавливает нормы? Откуда им знать, каким человеку правильно быть, а каким неправильно? Им-то откуда знать? Они такие же люди, как я, точно такие же. А берут на себя полномочия не по размеру. Исправлять кого-то. Противоестественно и мерзко. Разве берется кто-то исправлять лист бумаги, когда он уже исписан? Это же сумасшествие. Чернила потрачены, белое испачкано, время назад не отмотать.
Ничего никогда не предотвратить. Если это так трудно понять, то я не знаю, кто из нас болен.
Назад.
Я делаю вид, что приобщаюсь к их мудрости, знаниям. Делаю вид, что меняюсь и подчиняюсь. Они играют свою роль, а я свою. Если не доиграть их до конца, пьеса никогда не закончится, верно? Если прервать ее, она начнется с самого начала. О, это я понял практически сразу, как попал сюда, на сцену. Отклонение рождает коллапс, коллапс расшатывает систему, и происходит сбой.
Мне приходится. Иначе отсюда никогда не выйти. А я все-таки на это надеюсь. У меня, знаете ли, и свои планы есть.
Откладывание неизбежного на потом. Ну разве не бессмысленно?
Их главная проблема даже не в том, что они в своей жизни не пережили ничего подобного тому, с чем столкнулись их пациенты, а потому и понять их не смогут, хотя обожают убеждать в обратном. Единственное, что они о нас понимают, это что с нами что-то не так, мы от них отличаемся, значит, это нужно исправить.
Втираться в доверие и изображать сострадание – это их любимое занятие номер один. Любимое занятие номер два – задавать хренову тучу неудобных вопросов, которые нет желания слушать, не то что бы там отвечать на них, да еще и честно.
А отвечать приходится.
Как и демонстрировать послушание, когда в горле клокочет густая вонючая ярость, словно бурлящий гудрон. Иначе ты отсюда не выйдешь, о нет. Очень многое приходится делать, чтобы иметь хоть призрачную надежду выйти отсюда, зачастую эти вещи противоречат твоим желаниям, внутренней сущности и просто справедливости. Даже страшно потерять личность, а она нужна мне, как и билет домой.
