Женская одежда мало отличается от сары-аркинской. Камзолы и кафтаны также обшиты золотом и серебром, шапки оторочены привозным сибирским соболем. Это все те же шапки-саукеле: высокие, конусообразные, украшенные монетами, с пышными перьями филина наверху. Длинные ситцевые и бархатные платья с двойными подолами тоже увешаны серебристыми монетами. Поверх платьев — тонкие домотканые или бархатные, стянутые в талии, камзолы и бешметы. У более состоятельных — золотые перстни, жемчужные ожерелья, массивные золотые и серебряные браслеты на запястьях, старинные, от прабабушек, серьги в ушах. Но, в отличие от Среднего жуза, некоторые женщины Младшего жуза вместо белых коленкоровых кимешеков надевают кунгейлик — своеобразный расшитый шелком головной убор, тоже увенчанный перьями филина, а девушки носят плотно обтягивающие серебряные пояса и тахию с перьями — разновидность тюбетейки…

Сразу видно было, что кочевка прибыла сюда недавно, а юрты и шатры поставлены наскоро, с расчетом на два-три дня отдыха — не больше. В мягкой и пряной полыни вокруг паслись лошади, восстанавливая силы для дальнейшего пути. А вид у людей и в этой стороне Большой казахской степи был невеселый. Как и в Сары-Арке, они были изгнаны из родных кочевий, где испокон веков пасли скот их деды и прадеды. Общая единая беда навалилась на степь, приглушив пока разные мелкие тяжбы, родовые и племенные распри. И здесь мужчины держали нерасседланными своих боевых коней, не расставались на ночь с оружием. Опытные батыры, воспользовавшись стоянкой, закаляли и точили кривые сабли. Дети, охваченные общей тревогой, присмирели. Они не бегали, как обычно, по всей кочевке, а тихо сидели возле матерей и наблюдали за взрослыми. Девушки не выходили в степь за черту кочевки. И ясно слышался в бескрайнем небе тоскливый крик летящих гусей…

А посредине кочевки, на прибрежном холме, сидели аксакалы рода и батыр Жоламан, сын султана Тленчи, самый богатый и влиятельный человек среди табынцев. Это был большой, чернобородый, средних лет мужчина с проницательным взглядом. Витой шлем и железный панцирь были на нем. Рукава панциря доходили только до локтей, и дорогой бархатный бешмет виднелся из-под него. Края бешмета так же, как и темно-синие бархатные штаны, расшиты были красивыми узорами. Толстая серебряная полоска окаймляла голенища высоких сапог, широким серебряным поясом стягивался низ панциря, золото и серебро сверкали на ножнах большого кинжала. А уже поверх панциря был накинут щедро расшитый золотом и украшенный позументами голубой бархатный кафтан свободного покроя. Жоламан, как и аксакалы, напряженно смотрел на запад. Неспокойно было у него на душе, и сейчас он даже не пытался скрывать этого…

Вдруг, словно заметивший лису степной беркут, на миг подался вперед Жоламан-батыр и снова замер в прежнем положении. Только глаза его с красными жилками на белках еще больше сузились. Все в ауле повернулись теперь и смотрели в ту же сторону. Тонкая серая стрелка прорезала малиново-сизый холм у самого горизонта. Она исчезла, снова появилась на более близком холме, и вот уже стал виден стремительно приближающийся всадник.

Было время захода солнца. Женщины выбивали искры из кремней на сухие гнилушки под казанами. Сизо-голубые дымки поднялись к небу над соседними аулами. Но и там, увидев всадника, прекратили готовиться к ужину и ночлегу.

— О Аллах, пусть это будет добрая весть!..

— Аксарбас… Аксарбас — наша жертва тебе во имя счастья!

— Слишком уж он спешит… Не враг ли увязался за ним?

— Нет, на вестника радости он больше похож…

— Пусть твой язык всегда знает вкус меда!

Надежда, единственная добрая спутница гонимых людей, появилась в их душах. Многие молились, чтобы приближающаяся весть оказалась счастливой и можно было бы возвратиться на земли предков. А всадник уже подскакал к подножью большого холма, где ждали аксакалы. Его отвязали, он спрыгнул с мокрого от пота коня, побежал вверх. У коня всхлипывали ноздри, раздувались и тяжело опадали бока. Молодой стройный джигит, чтобы вынести эту бешеную скачку, туго обвязал себя с ног до головы волосяным арканом так, что свободными оставались только руки. Губы его кроваво растрескались, лицо было покрыто толстым слоем соленой пыли, лишь черные глаза горели неугасимым огнем.

— С доброй или плохой вестью приехал ты к нам, юноша? — спросил Жоламан.

— Плохая весть, плохая! — еле выговорил джигит. — Из Оренбурга вышли солдаты в погоню за нами…

— Аллах спаси!..

— Что они хотят от нас!

— Далеко ли они, солдаты?..

Как ветром, в одно мгновение разнеслась эта тяжелая весть по окружающим кочевьям. Заплакали, забегали женщины…

Жоламан молчал, глядя в степь.

— Слышно ли что-нибудь о нашем письме?

— Ничего не слышно.

— Стало быть, они не хотят нас и слушать…

Теперь Жоламан-батыр смотрел в землю, а люди ждали. Потом он снова поднял глаза на молодого джигита. Стройный, как копье, и крепкий, как залитый свинцом альчик от горного барана, джигит стоял неподвижно, ожидая приказаний. Грозный огонек вспыхнул на миг в глазах Жоламана. Он повернул голову, обвел взглядом мирные кочевья, стариков, женщин, детей, и огонек погас…

— Ну, отряхни с себя пыль, помойся. А там подробно расскажешь обо всем. — Жоламан обернулся к аксакалам: — Пусть не всполошит пока людей недобрая весть. Она требует спокойного, подробного обсуждения!

— Да, там, где решается жизнь или смерть, ум должен быть острым и холодным, как топор, — сказал самый старый аксакал.

— Правильные слова…

— Шуба, скроенная сообща, не бывает короткой…

— Оповестите соседних аксакалов Мухамедали, Таймана и Жусупгали! — распорядился Жоламан. — Соберемся здесь, когда все Семь Разбойников [3] на небе составят Ковш.

Двое юношей, похожих друг на друга как ягнята-близнецы, побежали в разные стороны с холма. А Жоламан уже отдавал приказания своим помощникам:

— Пусть все сейчас же ложатся спать. Видимо, выступим на рассвете, когда погаснут звезды Уркер [4].

— Правильно…

— А вы тоже: попейте чаю и сразу возвращайтесь, — предупредил от стариков. — И успокойте женщин и детей.

Юноша-джигит, привезший плохую весть, все еще дышал тяжело.

— Иди поклонись своей матери, Байтабын, и возвращайся. Я жду тебя…

Жоламан остался один на холме. Светлая полоса от укатившегося за горизонт солнца померкла. Небо почернело, и показался на нем грязно-багровый, весь в кровавых потеках, лунный диск. Сердце вдруг заныло в груди, и ему показалось, что это от луны… Снова красноглазая беда смотрит на них. И как укрыться от нее?

Порыв ветра освежил разгоряченное лицо… Да, от этой беды не убежишь, Нужно повернуться к ней лицом, когда нет другого выхода. Предки его в таких случаях всегда уходили в глубь степей и набегали оттуда на врага ночью и днем, зимой и летом, пока, ослабленный и измотанный, не уходил он, оставляя им право жить по своим законам. Он, родовой батыр Жоламан, вынет сегодня из ножен свой булатный клинок и не вложит его обратно до тех пор, пока не закроется этот кровавый глаз над степью. Он, Жоламан-батыр, ее сын и хозяин!..

Где-то там шли от Оренбурга солдаты далекого белого царя. Не раз уже приходилось ему встречаться с ними… В черную степь смотрел с холма батыр Жоламан, сын султана Тленчи, законный бий и признанный предводитель табынского рода…

Табынский род был древним и влиятельным. Испокон веков, еще с монгольских времен, кочевал он от устья реки Илек, где она впадает в Жаик, до Нарынских песков. Богатые сочной зеленой травой степи жаикского приречья даже по высочайшему позволению царя всея Руси киргиз-кайсакам Младшего жуза принадлежали им. Это уложение было отменено только в 1810 году, когда усилились колониальные устремления царизма. Промышленные разработки илецкой соли потребовали строительства дороги между Ново-Илецом и Оренбургом. На этой дороге было построено двадцать девять укрепленных постов. Возникли укрепления, опорные пункты, казачьи городки вокруг них и по берегам Светлого Жаика. Постепенно лучшие земли приречья стали переходить к богатой казачьей переселенческой верхушке. Это уже затрагивало кровные интересы табынского рода, и тогда молодой еще Жоламан, сын султана Тленчи, сел на боевого коня…