Сарбазы снесли трупы карателей в одно место и похоронили под обрывом, в сыпучем песке. Своих мертвых они уносили на связанных накрест березовых жердях, чтобы похоронить в Мугоджарских горах всем родом. Отцы, братья, мужья и сыновья из ушедшей кочевки были здесь. Свои жизни отдали они за нее…

Батыры собрались на большом холме, сели в круг. Вдали видна была разрозненная колонна поспешно уходящих к северу солдат и туленгутов. Они уходили домой, и погони не послали за ними. Теперь уже не скоро появится здесь новый карательный отряд.

Кипчакский батыр Иман Дулат-улы рассказывал подробности прошлогоднего восстания родов аргын, кипчак, алшын, жагалбайлы и жаппас, кочевавших между Ореком и Улытау. Тогда каратели тоже не имели особого успеха. Но в нынешнем году к берегам Тургая были направлены многочисленные регулярные войска с пушками, и батыру Иману пришлось с верными сарбазами тоже скрыться в Мугоджарах. Ертоулы донесли им о намечающемся сражении, и они прибыли как раз вовремя…

— Все чаще вскипает народ и на землях Сары-Арки, — сказал Иман-батыр. — Недавно вот поднялись сыновья Азанбая из Баян-Аула. Они воспротивились строительству укреплений на своих родных землях, но оба попали в руки карателей: сначала Тайжан, а потом Сейтен. Его, Сейтена, взяли уже в Прибалхашье, на дороге к Сырдарье. Со всем аулом откочевал он к сыновьям Касыма-тюре…

Смуглый пышноусый батыр Кудайменде не участвовал в разговоре. Он был из тех сильных людей, за которых обычно говорят другие. Проследив за взглядом Жоламан-батыра, Иман-батыр тихо сказал:

— Богатейший бай Ерден из его рода баганалы силой отобрал у него невесту. Боясь неожиданного нападения, он изгнал весь аул батыра из долины реки Кара-Кенгир. Они бежали к Сарысу, и Кудайменде присоединился к нам…

— Ваша помощь сегодня спасла нам жизнь и вырвала победу у карателей! — взволнованно проговорил Жоламан-батыр, и кустистые брови его дрогнули. — Если бы так было всегда! Когда народ становится плечом к плечу, единую скалу никому не пробить. Это и подтвердилось сегодня. Всего трое нас соединилось, а когда бы все степные батыры забыли распри…

Они задумались, и каждый по очереди глубоко вздохнул. Все трое хорошо знали раздирающие степь свары, старые и новые. Вот и сейчас: разве быть когда-нибудь вместе баю Ердену и батыру Кудайменде, хоть и из одного они рода…

— И все же вспомним старую пословицу: «Если корабль на всех один, убегать с него некуда!» — воскликнул Иман-батыр. — Могли ли мы спокойно охотиться в Мугоджарах, когда здесь убивают соседей? И хоть бывают между соседями ссоры, будь проклят тот, кто наведет разбойника на соседский дом!..

С плачем и причитаниями похоронил табынский род своих павших воинов, через неделю справили поминки. Все это время батыры находились вместе. После поминок собрались на большой совет, уже с участием именитых, уважаемых людей, и аксакалов из всех примкнувших аулов. В один голос говорили о том, что если каждый род будет восставать в отдельности, то за него вплотную возьмутся каратели, и так всех разобьют по очереди. Пусть не всем родам подходит знамя Аблая, но деваться некуда. Поэтому решено было отправить достойного человека в находящийся сейчас на берегах далекой Сырдарьи аул Касыма-тюре, чтобы сообщить о своей поддержке и подчинении. Для этой цели лучше всего подходил батыр Кудайменде, тем более что не имел он ни кола и ни овцы, которую можно было бы привязать к этому колу… Необходимо было также выработать общий план действий на ближайшее время.

Воодушевленный единодушием табынцев, батыр Иман оставлял Мугоджары и возвращался со своими сарбазами в родные места, чтобы готовить к восстанию кипчаков. А табынский род будет зимовать здесь, в верхнем течении Илека. Если же вновь придут царские и ага-султанские войска и одним табынцам будет не под силу с ними справиться, они откочуют тогда к берегам Тургая и Иргиза, в кипчакские пределы. Не может быть в эти тяжелые времена никаких разногласий между братьями…

На этом и разъехались в три разные стороны батыры. Радостно им было вместе, но чем дальше уезжали они друг от друга, тем сумрачней становились их лица. Никто не был до конца уверен, что соберутся когда-нибудь под одним знаменем все казахские племена и роды. Словно пущенные по ветру зерна пшеницы они. Кто может собрать их, есть ли такое средство?..

Вторая душа степняка — его привычка. Умрет он от тоски, если подчинится кому-нибудь. На день-два, на один-два боя еще можно ждать от него какого-нибудь повиновения. А потом затоскует и поедет куда глаза глядят. Благо, степь без края…

И все же хоть какое-то начало было положено.

Город Ташкент, сплетенный из миллионов дувалов, выбросивший в белое горячее небо редкие минареты мечетей из красного кирпича, весь затерялся в синих от пыли садах. Так же как обычна нестерпимая влажная жара, для него обычным был и истошный вопль тысяч ишаков, скрип огромных двухколесных арб, настойчивое журчание грязных арыков, сопровождавших его пыльные улицы…

И знаменитый Науан-базар не изменил свой древний облик. Глаза разбегаются от волшебных переливов парчи, бархата, бухарского шелка, которыми полны бесчисленные маленькие лавочки и палатки. За ними прямо на кошмах горы урюка, изюма, хивинских груш, ферганского инжира и яблок, китайских и индийских орехов. А там, где начинаются дыни, уже негде поставить и ногу. Они навалены горами: темно-желтые сырдарьинские гуляби, самаркандские доньеры, каракумские вахрманы. Гром, шум, крик и обязательно снующие во всех рядах продавцы ювелирных изделий. Но чересчур уж ярко сверкают серебряные кольца и золотые браслеты, которые предлагают они не особенно хорошо разбирающимся людям. Под стать им и многочисленные ходжи, дервиши, бродячие монахи-каландары и просто гадатели. Поодиночке и группами сидят они, поджав под себя ноги. Ходжи и муллы, встряхивая четками, гадают на косточках от хурмы, выкрикивают прорицания, поминая каждый раз имя пророка.

Зато дервиши и каландары просто впитывают в себя запахи, идущие от многочисленных мангалов, где жарится мясо. Одетые в неимоверные лохмотья, они согнулись в три погибели, и вид у них жалкий, неприкаянный. А остальных людей на базаре поначалу и не разберешь: кто ишан, а кто дехканин. Все одеты в одинаковые полосатые халаты, головы затянуты белыми чалмами. Не определишь: кто торгует, а кто покупает. Здесь все продается и все покупается: начиная от копеечного имущества бедняка и кончая копеечной совестью богача…

В этом городе все идет по навеки заведенному порядку. Столетиями все так же делали ставки на дерущихся окровавленных перепелов лупоглазые богатые бездельники, все так же сидели на тахте у чайханы важные мирзы, покуривая кальян и слушая бесконечные гиджаки. И солнце все то же — яростное, невидимое от пыли, желающее сжечь этот мир.

Лишь в рабате — пригородном дворце нового ташкентского куш-беги Бегдербека, назначенного вместо Мамед-Алима, чувствуется какая-то перемена. Нет, все так же поют соловьи в его благоухающих садах, полы в роскошном дворце по-прежнему устланы бесценными хорасанскими коврами, стены обиты светло-желтым, украшенным бухарскими цветами шелком. Белые лебеди плавают бесшумными парами в серебряных прудах, и чистое зеркало воды отражает их вместе с кронами нависших по берегам диковинных деревьев из Индии, Все как и было вчера, позавчера, столетие назад…

И только опытный глаз заметит что-то не то в походке придворных мюридов, наибов, суфиев. И в разговорах их чувствуется необычное…

Нет, не разговаривают они между собой, а шепчутся, не ходят, а ползают, беззвучно крадучись. Не обычная человеческая тревога на их лицах, а утробный животный страх, которым нельзя поделиться друг с другом. И это самое страшное — непрерывно излучать из глаз радость и успокоение, когда холодные волны страха подкатывают к самому горлу. Без того полные тайн и странных загадок дворцы рабата кажутся сегодня еще более загадочными, мрачными. Словно невидимые зловещие тучи встали над плоскими крышами и кровавая гроза уже вот-вот разразится…