С русским народом — против царя!.. Еще в разинское и пугачевское времена зародилось это братство угнетенных. Тогда же определился и союз русского царя со степными мирзами и султанами, для которых самодержавие становилось лучшей защитой от народа.

Другого пути нет… Понимают ли это Кенесары или батыр Агибай, ставший для Есиркегена символом родного народа?

Он с медалью закончил Семипалатинскую школу и готовился осенью поступить в императорский кадетский корпус в Петербурге. На лето, как обычно, Есиркеген отправился в родной аул. Шел 1841 год, или год коровы по-казахски…

Оттого ли, что Есиркеген много думал о будущем — народа и своем, оттого ли, что устал от занятий и экзаменов, но стал он бледным и худым. Старец Масан, которому давно уже перевалило за восемьдесят, сразу увидел это и понял, что юношу гложет какой-то тайный недуг. По степному обычаю, он не сразу начал разговор с внуком. Лишь когда тот отдохнул с дороги и немного пришел в себя, Масан-бий пригласил его посидеть с ним.

— Дорогой мой внучек, человеческое горе подобно рогам Искандера, — сказал он. — Не высказанное никому, оно растет кончиками внутрь, все глубже раня душу. Ты на глазах сохнешь от него. Если ты можешь открыть свои думы перед старцем, выскажись. Руки мои немощны, но голова пока еще дня не проводила в безделье…

Есиркегену давно самому хотелось открыться перед дедом, и он не стал ничего скрывать.

— Вы правду сказали, ата, меня гнетет горе. Только оно не мое, а горе всех казахов…

Масан-бий долго и внимательно смотрел на него, прежде чем заговорить.

— Народное горе?.. Ты тронул мою душу. Я всегда опасался, что не останется у меня преемника с большим сердцем. Мелкие душонки чаще появляются в мире. Бог сжалился надо мной перед смертью!.. Говори…

— Я четыре года проучился, дедушка. Может быть, уродился таким беспокойным, но они мне казались длиннее четырех жизней. Если бы мысли были водой, то я давно бы уже захлебнулся в том океане, который окружает меня. Мне хочется перестать думать и начать действовать…

— Так… так.. Но чем же наполнен этот океан? Расскажи…

— Это океан народных слез.

— Что же, я уже восемьдесят лет вижу этот океан… Нашел ли ты, чем можно вычерпать его?

— Я пришел к мысли, что сами мы не сможем этого сделать. Океан горя народного продолжается и за пределами наших степей. Разные языки, веры, привычки, но простым людям всегда плохо. И в борьбе с белым царем мы ничего не добьемся, пока будем носиться по степи, как дикие сайгаки. Разные есть русские люди, и сам ты не раз говорил об этом. Мы должны учиться у тех русских, которые знают больше нас, и идти с теми, которые против своего царя. Все больше становится их, и за ними будущее.

— А как же поступать с карателями? — Глаза старика на мгновение загорелись недобрым огнем, который тут же потух. — Конечно, каждый кобчик считает себя правителем в своем овражке. Проклятое, кровавое время рождает и кровавые мысли. Скорее всего, ты прав. Но что скажет твой народ, когда ты предложишь ему это? Разве всегда считается он с тем, что хорошо для него, а что плохо? Правда, есть у него одна пословица: «Пусть руки отсохнут у того, кто не печется о близких ему по крови!» Мал твой народ и, подобно пугливой серне, мечется по степи. Только опасайся заслужить его проклятие…

— А всегда ли прав народ в своих проклятиях? Вот Кенесары. Часть людей проклинает его, а часть с ним.

— Да, это так. Жизнь не так проста, чтобы все в ней было только белым или только черным. Я уже прожил ее, и то многого не понимаю…

Мне необходимо определить, как я должен относиться к Кенесары… — Есиркеген помолчал. — Лето пролетает быстро. К первым снегопадам я уже должен быть в Петербурге. Туда едут через Оренбург…

— Ты хочешь прямо отсюда ехать в Оренбург?

— Да. Из Кара-Откельского округа на Атбасар, а оттуда через Каракоин-Каширлы идти на Иргиз. Там аулы Кенесары, и мне хотелось бы остановится там ненадолго…

— Что же, по тому как живет край, нетрудно узнать душу и помыслы его правителей. Только это очень опасный труд. Вряд ли выпустят тебя живым сарбазы Кенесары, узнав в тебе родственника ага-султана Жамантая…

— И все же я поеду! — твердо сказал Есиркеген.

— Разумеется, — ответил Масан-бий.

Юноша решил ехать через аулы Кенесары давно, как только определилась его поездка в Петербург. Была у него и другая тайная цель. Еще летом ему сообщили, что семья бывшего туленгута Абдувахита перешла на сторону Кенесары…

Может быть, удастся повидать Кумис. И если она хоть сколько-нибудь небезразлична к нему или просто нуждается в его помощи, он пойдет на все. Грязное насилие Конур-Кульджи над ней не давало ему покоя…

Три всадника ехали рядом по степи. Средний — белокурый статный джигит на выхоленном гнедом скакуне — и был Есиркеген. Оделся он по-аульному: хорьковая шапка, суконное пальто с воротником из выдры, хорошие сапоги. Совсем по-иному выглядели его спутники: один — рыжий долговязый детина, другой — смуглый крепыш. На них были одинаковые потертые чекмени с широкими рукавами, поношенные барашковые тымаки — капюшоны. Еще издали можно было определить, что два проводника-телохранителя сопровождают куда-то джигита из богатой семьи.

Несмотря на бедную одежду, оба проводника были довольно известные в степи люди: рыжий — своими песнями, а смуглый — как непревзойденный борец. Они заранее договорились, что при встрече с сарбазами Кенесары скажутся едущими к родственникам молодого джигита в горы Улытау. Сами они должны были проводить Есиркегена до Оренбурга и к зиме возвратиться в Каркаралы…

Прошло уже несколько суток, как выехали они из Каркаралы. Гостеприимным казахам по душе люди, отправляющиеся в такую даль навестить родственников. Только проехав гору Аргынаты, где дорога резко свернула к западу, пришлось говорить уже, что сами они из рода тама и едут к родственникам к реке Иргиз. Сразу видно было, что они не разбойники или степные бродяги, и люди верили им «Хороший племянник хоть раз в году обязательно навестит родственников матери!» — говорили старика в аулах, одобрительно качая головами.

Теперь вместо слегка пожелтевших осенних трав Сары-Арки им все чаще попадались выгоревшие до белизны пырей, чий и колючие кустарники. Погода тоже переменилась, холодный ветер порывами ударил в лицо. Несмотря на это, рыжий проводник во все горло распевал свои нехитрые песни: то шуточные, то печальные, хватающие за самое сердце. А Есиркеген на остановках вынимал из дорожной сумы тетрадь и записывал туда все, что пел он.

— Зачем ты делаешь это? — спрашивал всякий раз другой проводник, косясь в его тетрадь.

— Чтобы внуки наши не забыли дедовские песни! — говорил Есиркеген, и воодушевленный его словами певец старался вовсю:

Пустые распри губят мой народ,

Где нужен ум, копье пускают в ход.

Что принесут нам, братья, наши ссоры?

Что, кроме разоренья и невзгод?

Одумайтесь, сыновья!

Довольно братоубийств.

Нас много ли на земле?

Кого ты страшишь, казах?

Кровь братская на руках,

А шея в петле…

Лицо Есиркегена стало белым как полотно.

— Чья это песня? — спросил он.

— Акына Рыма из рода атыгай…

— Когда и почему сложил он ее?

— Года три назад, когда роды атыгай, караул и тока передрались между собой из-за пастбищ. Погибло много людей…

Есиркеген не стал больше расспрашивать и записывать эту песню. Она и так звучала в ушах… Но кто же этот акын Рым? Что-то не слышно о нем в степи. Видно, не из таких, кто слагает хвалебные оды баям и султанам и живет на их подачки. Много ведь таких разъезжает по аулам с одной свадьбы на другую. Хорошо, что находятся уже среди казахов люди, понимающие гибельность междоусобиц…