Нина Карповна, поминая имя Господа всуе, вытащила липкое обескровленное тело Жени. За пару часов она успела расчленить его и рассовать мясо по мешкам, свёртками утрамбовать морозильную камеру, померить давление, похлебать щей, попить чая с пряниками, вернуться, раздеться и залезть в остывающую кровавую ванну, и, отдаваясь блаженной неге, она неожиданно вспомнила, что завтра пенсию должны принести, и от радости такой плотоядно оскалилась.

2023

– Хуёво помирать зимой! – посетовал мой крёстный, дядя Пеня, выдроносый кислощёкий старец; вечно с пьяна зеленеет, пропах махоркой с ног до кончиков трёх волос, а мозолистые ладони отдают душком навоза.

– Руки мёрзнут! – подтвердил мой двоюродный брат Каштанов, редкостный идиот. – Вот вздумал зимой кончаться!

– Ага. Ни себе, ни людям! – сунул свой язык лысый тошнотный ухажёр моей бжихи, бывшей жены.

Каштанов утвердительно харкнул на половицы. Слюна расплющилась, расползлась, пузырясь.

– Во-во! Собака на сене! Он подох, а мы расхлёбывай!

– Что-то он – не он! Ни капельки не он! – с наигранной скорбью протянула моя бжиха.

Она промокнула скомканным платочком сухие глаза. В своём чёрном вульгарном наряде она напоминала паучиху. Собравшиеся в избе мужики крутили, выворачивая от искушения, глазные яблоки, охотясь за её тощими оголяющими ляжками, провисшей грудью, отляченными ягодицами. Аж дядю Пеню проняло, а ведь в портках давно завяло: ни желания, ни шевеления.

Престарелая плесень баба Клуня растеклась на табурете.

– Упокойники усе на одно лицо! – от её чесночного вздоха огонёк свечи потух. Загрубелыми руками обняла склизкое пузо, маленькую голову медленно набок завалила, нахохлившись, сидела и ждала, когда нальют.

– А завтрева заморозки обещали! – прогундосил мой отчим, он бесконечен как небытие и смутно походил на человека, будто бог сидел.

– Да-да, и ветрище, аж с утра! – поддержал его дядя Пеня. – Шквалистый!

– Твою-т!.. Ни се, ни людям! – завыл Каштанов в потолок.

– Лучше летом помирать! – сказала баба Клуня и потыкала пальцем мою щёку. – Потому что летом помирать лучше!

– А, можа, тяпнем? Помянем! – предложил блевотный ухажёр. – Ведь помер гнидой, а был человеком! Какой бы ни был! Но был! – Улыбнулся шакалом. Во рту у него полон двор гнилых зубов.

– Помянуть не грех! – сглотнув желание, заявила баба Клуня и снова продавила пальцем мою щёку. – Упокойнику токмо весело будя!

Дядя Пеня оживился, порозовел, вопросительно взглянул на отчима, мол-дескать, давай, командуй. А позже покосился на мою бжиху. Она махнула белым и сухим платком.

– Как хотите!..

– Как хотим! – развёл руками дядя Пеня, поглядывая на отчима снизу вверх.

– Как хотим! – повторил отчим.

Каштанов вызывался добровольцем, только из-за любопытства поинтересовался:

– А где?

Отчим вроде как бы задумался, под носом у него хлюпало, а на покатом лбу чесалось.

– Так там… В энтой, в терраске!

– Фашисты! Зачем водку на мороз-то? Вас бы туда! – возмутился Каштанов.

Дядя Пеня поднял его на смех:

– Вот идиот-человек! Водка не мёрзнет! Али в школе не учился?

– Холодной пить?! Етит! – поморщился Каштанов и присел.

Холод был не по его части. Он мечтал накопить и уехать туда, где жара, а где жара, там нет холода. Но деньги необходимы, а по своим устоявшимся соображениям он не умел их иметь. Так и жил здесь, терпеливо-недовольно, да без рубля в кармане.

– Я туда ни ногой! Там дубак!

– Зачем? Мои калоши надень! – сказал отчим. – Они с начёсом!

– Сам иди! – козлился Каштанов.

Бабы Клуня потемнела лицом.

– Так упокойника не помянем? Обидится, сниться будя!

– Там же мороз под сорокет! Фашисты! – Каштанов бурчал как заплесневелый дед.

– Позавчера мать снилась, звала-манила! – восторженно признался дядя Пеня. – Не пошёл! Ррано!

– Эта пятна никак?! – ахнула моя бжиха и театрально закатила глаза.

Дядя Пеня отлип от порога, вразвалочку подошёл к гробу, заглянул, прищурился, нагнулся ближе, поморщился.

– Тц! Маску спиртовую надыть положить. А то не дотянет до завтрева. Инспортится.

– Ни се, ни людям! – рявкнул Каштанов, подпрыгнув на табурете.

Отчим эхнул в сердцах, отшлёпал ладонями свои колени и встал во весь рост, аж в горнице потемнело.

– Какие-то вы… – настиг всех укоризной, но продолжить не смог.

– Какие? – гадливо перебил Каштанов.

– Хуёвые! – выдавил отчим и вышел в терраску, без калош.

А я лежал в гробу – я был мёртвым, потому и не живым.

Утром, в день моих похорон, каждый себя нашёл там, где трезвым бы сроду не оказался.

Моя бжиха вдавлена в нашу кровать своим ухажёром, оба в неглиже.

Дядя Пеня на пороге в прихожей калачиком свернулся, в драном полушубке и залатанных чунях.

Каштанова нашли у помойного ведра, из его рта тащило выблеванным ужином.

Отчим проснулся на тощей груди бабы Клуни.

Баба Клуня, расплескав жирные слюни на треугольном подбородке, продрала глаза и увидела своё отражение в сияющей заплешине отчима.

Очухались, поёжились. В печке-то прогорело уж давно – ни углей, одна зола. Отчим живо бросился топить, выскочил за поленьями в сени, да без калош.

Вспомнили про меня после завтрака, сбежались, сгрудились возле гроба, обомлели.

Баба Клуня крестилась от шеи к носу, от щеки к щеке, и недовольно цокала языком.

– Ссинюшный акой! – прошептал моя бжиха ухажёру на ухо. Но он её не услышал, на грудь её пялился.

– И что?! Что ему?! – от Каштанова пахло потом, больной головой и рвотой.

– Не по-человечески! – кусал нижнюю губу дядя Пеня.

Отчим, хорошенько переосмыслив мысль, выбежал в терраску без калош, вернулся с крышкой гроба, волоча-кряхтя. От тяжёлого молотка, торчащего из кармана, с него сползали трико, а гвоздями был усеян рот.

Дядя Пеня охотно помог ему с крышкой. Он кривил гримасу, мои трупные пятна казались ему из ряда вон выходящими.

– Шичас-шичас! – прошепелявил отчим зажатыми губами.

Крышка нависла надо мной как предзнаменование.

Дядя Пеня шмыгнул носом и брызнул соплями из обеих ноздрей.

Моя бжиха испытала облегчение, голову решила не повязывать.

Ухажёра шатало, он лысиной припирал книжный шкаф, а похотливыми руками лез под юбку бжихе.

Каштанов закутался в ватник – он всех здесь ненавидел, но всех их терпел.

– Все там будем! – промолвила баба Клуня. – Все помрём!

Опустилась крышка – мне стало глухо и темно, оттого и покойно, лишь бы физиономий их не видать.

Застучал молоток, ликуя, вбивая гвозди.

– Блять! – матерился отчим, часто попадая молотком себе по пальцу.

Мужики долго рядились. Не пришли ни к чему, взвалили на плечи гроб, понесли к выходу вперёд ногами.

Моя бжиха с бабой Клуней сзади плелись, оглушая избу притворным приторным воем.

Еле из дома вынесли. Сходя с крыльца, пару раз уронили из-за неуклюжего ухажёра. Поднимали с матюгами. Каштанов, глотая снежинки, оскорблял меня, ухажёра, его тощие ноги, да мороз с бушующим ветром.

Понесли, кряхтя-бухтя, по снежной юдоли к оврагу. Мороз враждебно щипал носы, драл щёки, губы обветрились, застывали глаза в глазницах, перехватывало дыхание. Ветер ревел и рвал одежду, пронизывал насквозь, снегом припорошил отёкшие физиономии, так и шли-отплёвывались. Лавирующими ногами проваливались в сугробах. Один тянул влево, другой вправо. Друг на друга ничтожно орали.

Вскоре выдохлись, а до оврага бесконечная верста, ношу с плеч шарахнули оземь. Дощатый корпус треснул.

Каштанов лаялся, критиковал всех, но только не себя, пинал валенком гроб, визжал, дескать, он весь промёрз, до коричневого дерьма.

Отчим выгибал тугую спину и сгибался в две погибели.