– Кто такая? – спросил я, будто не зная.

– Снегурева. Я познакомился с нею… Отличная музыкантша. Прекрасно играет, не говорю уже про технику. Она всяким исполняемым ею вещам умеет придать что-то свое, положить оттенки, которые у других я не слышал. Но ужасно страшная. Первые дни заговорила сама, а потом ни с того ни с сего стала прятаться, запираться. И ведь какая память: вчера она была в театре, «Pescator idi perle» слушала, а сегодня уже наизусть играет. Должно быть средств у нее не очень-то много: занимает такую же каморку, как моя, двенадцать франков в месяц за все удовольствие. Вот вы и подите с нею! И все-то одна. Ни знакомых, ни друзей у нее. Наш хозяин предлагал ей достать занятие аккомпанировать певцам, она очень резко попросила его не вмешиваться в ее дела. А ведь бедна как! – Покупает себе немного сыру, хлеба да вина самого дешевого, по 50 сантимов за литр, – тем и существует. Во всем она себя ограничила. Пишет много. Очень много. Я ее каждый раз заставал за тетрадью.

– Верно, неудавшаяся писательница?

– Может быть. Книг у нее никаких. Писем ниоткуда не получает. Я приглядывался к ней. Через ее жизнь, наверное, большое несчастье прошло. Знаете, со всеми связи порваны. Ни портрета у нее, ничего. Точно в прошлом пустота, в настоящем агония, а в будущем… Страшно за нее: именно последние дни она такая бледная, чахлая, мрачная ходит. Задумается, подымет на вас глаза – в них мольба, горе. Все молчит и думает. Раз ни с того ни с сего вошла ко мне. Я пел «Una fortiva lagrima»[1]. Вдруг она постучала. «Вы, – говорит, – Иван Петрович, отлично поете и голос у вас хорош, только зачем вы эту фиоритуру вставили?» – «Мазини, – говорю, – тоже вставляет ее». – «Мазини-сапожник, – отвечает. – Ему простительно не понимать Доницетти. Ведь эта каденца совсем не соответствует духу всей оперы, моменту, который вы изображаете. Ведь это все равно, что, если бы в Пушкинское «Не пой, красавица, при мне» вставить ни с того ни с сего «Ей-ей умру, ей-ей умру, ей-ей умру от смеха». Одно и то же…» Я, знаете, даже сконфузился. До того это было верно и метко. – «Да, ведь, – говорю, – надо же сделать каденцу здесь. Публика привыкла к этому». – «Бог с ней. А если надо, если этого не миновать, так придумайте что-нибудь в духе арии, в духе этой музыки, меланхолической и нежной в одно и тоже время. Да вот хотя бы сделайте это». Она села к пианино и показала мне, да так удачно ведь сымпровизировала! Потом сама говорила, что тут ей и идея пришла эта, а у меня как раз «бис» будет за это, наверное. Из-за нее я, собственно, и профессора бросил. У меня были двери открыты. По совету этого шарлатана я брал верхние ноты, держа в вытянутых горизонтально руках гири и очень тяжелые.

– Зачем? – изумился я.

– Да вот подите! Меня он уверял, что благодаря этому не далее, как через месяц в моем верхнем регистре явится такая сила! Как же было не послушаться профессора! Я и проделывал добросовестнейшим образом целую неделю эти глупости. Чувствую, что у меня голос слабеет, дрожать начинает, обрывается. – Ну, думаю, временно – не привык еще, потом расти будет… Что же бы вы думали? Шла она мимо и увидела. «Вы, – спрашивает, это что же, совсем голос потерять хотите?..» И убедила. Я бросил и маэстро. Теперь только Гиршман с гирями поет, говорит, что это «вжасно бажественно вихаживает». Да, кажется, она вас знает?

– Как же, я встретился с ней два раза. Послушайте, Соков, вы были когда-то мастер набрасывать портреты на память?

– Как же, собирался даже портретистом сделаться, – ухмыльнулся он. – Хотите я вам покажу Гиршмана?

Он вытащил лоскуток бумаги. На нем был изображен влюбленный цербер на кривых ногах, воющий на луну. Этому церберу, сохранив его собачьи черты, Соков сумел придать удивительное сходство с будущим Девойдом. Я расхохотался от души.

– А вот тот же Гиршман, когда он «спевает себе базжественно»… А вот он в костюме Мефистофеля…

Послушайте, сделайте мне одолжение – набросайте мне хоть кое-как г-жу Снегуреву.

– Зачем вам?..

– Очень уж оригинальное лицо у нее…

– Я вам могу вырвать из моего альбома. Вот она за роялью, видите – наклонилась и разбирает ноты. Она, вы, верно, заметили, несколько близорука. А вот она же – задумавшаяся. А это так наброски ее профиля, у нее ужасно характерные лоб и глаза.

Я взял несколько лоскутков и спрятал их.

Прошло два месяца – я ездил по всей Италии. Совершенно случайно мне пришлось провести несколько дней в Монце.

Разумеется, я остановился в знаменитом «Albergo del Re», считающим свои номера со сто сорок второго, который мне и достался!.. Не успел я еще освоиться со своим новым местопребыванием, как меня потянуло в столовую, где была теперь хозяйка. Мне хотелось расспросить ее о Кропотовой – Снегуревой тоже. Не успел я произнести ее фамилию, как старая итальянка с громадными серьгами, от которых уши ее висли вниз, как у легавой собаки, накинулась на меня.

– Как, вы знаете эту даму? Синьору Анну?

– Знаю.

– Где она? Где синьора Анна?

– Об этом я хотел спросить у вас.

– Она жила прежде, несколько месяцев назад уехала, потом вернулась, на этих днях опять пробыла у нас двое суток и исчезла, никого не предупредив. О сеньор, сколько у меня было возни с полицией!

– Вот тебе и на! Разве ее в чем-нибудь подозревали?

– Нет… Ее – такую святую! В чем же можно заподозрить сеньору Кропотову? Я должна была дать знать полиции потому, что она ушла и не вернулась. Почем знать, она могла утонуть в Ламбро, ее могли зарезать… мало ли злых людей на свете.

– А ее вещи?

– Она приехала из Милана с небольшим узелком и его оставила. Полиция взяла, там нашлось несколько белья и платье… Была еще какая-то тетрадка, но в полиции ее не разобрали и вернули мне.

– Куда же вы ее дели? – чуть не крикнул я.

– Не знаю, право. Если Пеппина, племянница моя не уничтожила… Эй, Пеппина! – закричала она в окно.

Красивая девушка вбежала в комнату.

– Где у тебя тетрадь русской сеньоры, которая пропала у нас?

– В комоде. Вы ведь про сеньору Анну говорите?.. Я тогда же спрятала эти бумаги.

– Покажи ее. Вот тоже русский сеньор… Отдай ему. Может быть, он что-нибудь разберет и укажет, где искать ее.

С какой жадностью я схватил эти мелко исписанные листы!

Они оказались воспоминаниями «сеньоры Анны». Ни в одном месте она не называла ни своей настоящей фамилии, ни города, откуда она, ни тех, с которыми бедная женщина входила в какие-либо отношения. Тайна так и осталась тайной!

Я прочел эту трогательную повесть. Несмотря на ошибку бедной женщины, жизнь ее была полна такой нравственной чистоты, раскаяние так глубоко, воспоминания веяли такой поэтической грустью, что я решился передать этот рассказ синьоры Анны, как она его написала – в подлиннике. Читая его сам, я несколько раз вглядывался в наброски Сокова, лежавшие передо мною. Теперь мне становилась понятна печаль ее больших южных глаз, скорбное выражение ее характерных губ…

Я родилась далеко-далеко. Так далеко, что, когда в бессонную ночь порой думаю о моей родине, – она, кажется, чуть ли не на другой планете. Все равно, мне ее уже не видать никогда, и только в моих воспоминаниях слышу я задумчивый говор чинар и меланхоличский рокот фонтанов. То же солнце, что и здесь, в Италии, только горячее еще жжет оно в летний полдень, еще синее наше восточное небо! О, это родное небо! Напрасно я хочу угадать его оттенки здесь, в Италии. Все не то, совсем не то! Наше темнее и глубже и в тоже время прозрачнее. Оно так сквозит, что, когда на нем проступит длинное, тонкое облачко, народ говорит, что это крыло ангела, пролетающего по ту сторону тверди.

Вы знаете ли, как бирюза плакала? Впрочем, кто это – «вы»? Я пишу для себя, пишу, чтобы проверить еще раз все прошлое, пережить его прежде, чем умереть. А смерть уже стучится в мою грудь. Настойчиво, упорно стучится, стоит около, как кредитор, ожидающий выхода своего должника! И он скоро выйдет, очень скоро. Ему уже недолго жить в своей клетке! Да, так и я начала рассказывать, как бирюза плакала. В Персии, в Шахру-де, кажется, находят замечательную темную бирюзу с точно вкрапленными в ней прозрачными слезинками. Камень плачет, видите ли, потому что он не может сравнится с дивными небесами востока. Он уже усвоил себе их удивительную синеву, но сквозь нее невидно рая, который мерещится в голубых небесах. И ревнивому камню больно, ревнивый камень начинает точить слезы. Но камень и плачет каменными слезами, такими же холодными и твердыми, как он…