Так что, в общем-то, все у нас было. Не было у нас только радио, и потому все мы страдали от недостатка информации. Впрочем, от этого больше страдали мои ребята, чем я сам. Как вещая Касандра, в политическом аспекте я знал все наперед. Поскольку все здесь сделано по образу и подобию Большого мира, сомневаться в ходе исторических событий не приходилось. Все железно детерминировано. Все будет так, как записано в скрижалях Великого Лазерного Диска.

   Однажды, в теплый погожий денек, когда я лежал на травке и смолил удушающую английскую сигарету - а делать это разрешалось через каждые два часа работы, - в лагерь пришло очередное пополнение. В последнее время неофиты-зэка поступали партиями. Англичане стали сбивать наши самолеты пачками. Массированные воздушные атаки железных ястребов Геринга слабели с каждым днем войны. Люфтваффе выдыхалась.

   Ребята, как всегда, окружили новичков с горящими от нетерпения глазами. Единственными, кто остался равнодушным к встречи земляков, это были охранники-солдаты туманного Альбиона и я, ваш покорный слуга. Мне не откуда ждать вестей. Окруженный людьми, я был среди них Робинзоном. Робинзону-то, поди, легче было. Он хоть и был одинок, зато жил в своем родном мире. А где живу я? Я даже этого не знал. Самое тяжелое здесь, это сознание того факта, что нет рядом с тобой ни одного настоящего человека. Из Большого мира. Это страшно угнетает. Ей-богу, клянусь моим тридцатидвух-скоростным СД-РОМом, отдал бы годовой табачный и шнапсовый паек за одного, пусть самого завалящего, русского паренька. На худой конец, сошел бы и иностранец. Все равно мы здесь были бы земляками. Но увы!

   Я выбросил окурок, кинул на плечо лопату и отправился к объекту своего общественно-полезного труда. Мы рыли котлован для фундамента под офицерский клуб. Тут меня окликнули. Я давно привык к своему местному имени. Оборачиваюсь - Грушницкий! Шутка. Оборачиваюсь - на меня смотрит какой-то парень: симпатичный, высокий и светловолосый, как и полагается арийскому асу. Форма на нем была без знаков различия, но видно, что воздушных сил. Крылышки Люфтваффе сорваны, но темный след, невыгоревшего в этом месте материала, отчетливо выделялся.

   - Мартин! - Голос до боли знаком, но узнать его не могу.

   - Кто ты? - сказал я, втыкая лопату в землю.

   - Разве ты меня не узнаешь, Мартин?!

   Видя мою мучительную гримасу, он сжалился надо мной и подсказал:

   - Ведь я же твой ведомый, второй номер. Людвиг Бауэр!

   - А-а-а... Людвиг! Mein Gott!

   Мы крепко обнялись, заимообразно выколачивая пыль из наших потрепанных форменок широкими ладонями. От него еще пахло душистым мылом, которым он умывался перед вылетом. Так вот он каков, мой ведомый. Это его бодрый голос я слышал, когда связывался с ним по рации. Всегда отзывчивый, исполнительный, летящий к тебе по первому зову; как мать родная, всегда готовый тебя защитить, как бы самому трудно не приходилось. Вежливый. Когда его сбивали, он искренне огорчался, что ничем больше не может быть полезен, сообщал: "Извините, я выпрыгиваю".

   - Ну-ка, дай я на тебя посмотрю, - сказал я, вглядываясь в его искрящиеся радостью голубые глаза.

   - Ну слава Богу, ты вспомнил меня! А то уж я было подумал, что эти чертовы томми выбили из тебя всю память. Как здесь, бьют?

   - Мы здесь живем, как у Христа за пазухой! - я покровительственно потрепал его по плечу. - Идем, покажу твое место. Разумеется, оно будет рядом с моим. Я даже уступлю тебе свое... Тебе нравится у окна? Оттуда хорошо видны зеленые холмы и лес. Этот пейзаж напоминает мне мою родную землю... Саксонию.

   - Ты же говорил, что родился в Баварии. Помнишь? Ты еще отказался от отца, за то, что он помогал коммунистам и даже чуть было не стал членом ЦК Баварской Социалистической республики. Ты поклялся кровью смыть позорное пятно с твоей дворянской фамилии. Своей кровью и чужой. Помнишь?

   - Конечно. Меня хоть и контузило малость, но у нас, у арийцев, память от природы крепкая. В Баварии-то я был несмышленышем, а потом мы переехали в Саксонию, вот ее-то я и считаю своей настоящей родиной.

   - Настоящая наша родина - Единая Германия! Никаких отдельно - Австрия, Судеты... Только единая Германия!

   - Но только сегодня, мой друг, - возразил я. - Сегодня Германия, завтра - весь мир!

   - Хайль Гитлер! - вскричал мой друг, распаляясь.

   - Гитлер хайль, - ответил я по арабскому обычаю.

   С вышки загрохотала пулеметная очередь. Пули с визгом пропороли воздух над нашими головами. Охранник показал нам кулак.

   - Извини, приятель, - сказал я, - единственно, чего мы лишены, так это возможности приветствовать нашего фюрера Адольфа. Это запрещено.

   4

   Как-то раз лагерное начальство объявило о том, что нас повезут в город на экскурсию. Все запрыгали от радости, как истомившиеся скучными занятиями школяры. Хоть какое-то развлечение в тягучем однообразии плена. Мы много-много дней не видели ни одного гражданского лица, ни одной женщины не лицезрели мы. Они являлись к нам лишь в сновидениях, да и то образы эти были капризно-изменчивые, ускользающие.

   Повезли нас на двух грузовиках. Охраны было мало, но никто и не помышлял о побеге. С Острова не убежишь. У них объявлена всеобщая, поголовная мобилизация. Каждый британский гражданин, каждая гражданка стали бойцами. Вас просто пристрелят, и все.

   - А пивком нас угостят? - спросил Гельмут Бройлер, большой любитель пожрать и выпить кружек пять пива для разгона.

   - Да, да! - заволновались ребята. - Программа экскурсии предусматривает посещение английского паба?

   - Программа все предусматривает, - отвечала охрана, беспечно держа винтовки между коленями, словно это было не оружие, а простые палки.