Я продолжаю просматривать веб-страницы. В одной диссертации по психологии читаю: когда субъект несет ответственность за драму – в данном случае это мягко сказано! – риск, что у него разовьется психотравмирующий синдром, намного выше. При этом, помимо ступора и отрыва от реальности, нередко появляются признаки амнезии. Молчание Нины – результат только что пережитого шока, или она совсем забыла о том, что сделала?

Внимание привлекает последняя статья о рецидивах потрясений, вызванных давним событием. Повседневная ситуация, прямо или символически напоминающая инцидент, произошедший даже несколько лет назад, может спровоцировать кризис и вновь высвободить травмирующий заряд. Триггерное событие бывает незначительным, но выталкивает жертву за пределы допустимого порога терпения.

Читая статью, я понимаю, что слишком много внимания было уделено последствиям и слишком мало – причинам. Что произошло в отеле? Какое происшествие, какое слово, пусть даже ерундовое, могло спровоцировать взрыв насилия? Нет, моя мать не могла оказаться в этом месте случайно. Но я сомневаюсь, однако, что она пришла туда с ясным намерением убить. Был спусковой крючок, искра, воспламенившая порох. Вот что нужно выяснить, отыскать корни зла, которые привели к такой развязке.

Закрываю компьютер. Пока я убежден только в одном: моя мать не безумна, она знала этого человека. Знала – и имела веские причины желать его смерти.

Гез перезванивает ранним вечером. Он приехал в Авиньон и предлагает выпить в городе. Мы встречаемся в тихом бистро. Меня все еще мучает адская головная боль, но я заказываю выпивку.

Адвокат верен своему телеимиджу: он брутален, угрюм, внушителен, спокоен, но взгляд его голубых глаз иногда становится жестким и как будто выворачивает вас наизнанку. Гез побывал в комиссариате. Ему еще предстоит получить доступ ко всем материалам дела, но у полиции есть убойные, по его мнению, улики. Орудие убийства, окровавленная одежда, показания постояльцев и сотрудников отеля, отсутствие третьего лица, которое могло быть причастно к ссоре: если ситуация не изменится, будет трудно отрицать реальность фактов.

– В гостиничном номере вашей матери был произведен обыск. Полиция не обнаружила никаких примечательных предметов, но смогла с уверенностью установить, что нож, которым было совершено нападение, действительно взят из кухонного набора этого номера. Поскольку она держала нож в руке, когда ее обнаружили, нет никаких сомнений в том, что на нем имеются ее отпечатки пальцев. Единственный положительный момент – использованное оружие поможет нам оспорить обвинение в преднамеренности, если ее задержат. У вашей матери не было при себе никаких опасных предметов, когда она заселялась, – значит, мы можем защищать гипотезу о том, что она не планировала преступление, последствия которого с точки зрения уголовного законодательства будут не из легких, это очевидно.

Я чувствую себя обязанным выступить в роли адвоката дьявола:

– Полицейский сказал, что с момента, когда моя мать вышла из бассейна, до момента нападения прошло не больше десяти минут. Однако она вернулась в свою комнату за ножом, что исключает самооборону или состояние аффекта.

– Я не собираюсь лгать вам: дело началось очень плохо. Когда вещественных доказательств слишком много и они слишком очевидные, приходится делать ставку на психологию и смягчающие обстоятельства. Даже если ваша мать в данный момент отказывается говорить, нам придется опираться на принцип смягчения последствий…

– «Принцип смягчения последствий»?

– Другими словами, искать нарушения, влияющие на способность принятия решения в момент совершения деяния. Мы должны доказать, что ваша мать была не способна оценить масштабы совершаемого и, следовательно, нести за них ответственность. Правосудие назначит несколько психиатрических экспертиз, и мы сможем запросить перекрестную экспертизу. Это не исключает проведения судебного разбирательства, но в случаях даже частичного психического расстройства приговоры могут быть значительно смягчены.

– Понятно.

– Но чтобы добиться этого, мне нужно знать все.

– Я уже говорил, что не знаю этого человека. Я ничего от вас не скрываю, зачем мне это делать?

Гез качает головой и тяжело вздыхает. Синяя рубашка натягивается на массивной груди.

– Я не об этом: мы собираемся провести тщательное расследование в отношении этого Далленбаха. С другой стороны, мне нужно знать все о вашей матери, о ее психологическом состоянии, ее прошлом, о вашей семье… Я убежден, что это станет важнейшим элементом стратегии защиты.

Я делаю глоток вина. У меня нет ни малейшего желания выставлять нашу жизнь напоказ перед человеком, которого я едва знаю, но выбора нет. Я трачу час на исповедь Гезу и стараюсь вести себя как можно честнее, не скрывая ни отвратительных отношений, которые у меня сложились с Камилем, ни дистанции, которую моя мать установила между нами. Гез часто кивает, наверняка надеясь, что я в конце концов выдам ему семейную тайну, которая поможет распутать клубок. Я веду себя как в кабинете психиатра, не понимая, чем ему пригодятся мои откровения.

Когда я заканчиваю, адвокат не выказывает разочарования. Около полуночи мы расстаемся, и у меня возникает неприятное чувство, что я «скользил по поверхности» и не сумел найти нужные слова. Похоже, чаще всего мы – худшие наблюдатели и худшие судьи над собственной жизнью.

По дороге в отель, на безлюдных улицах Авиньона, я осознаю, что в одиночку ничего не добьюсь. Мне нужна помощь, чтобы раскопать прошлое матери, и я знаю только одного человека, который способен подставить мне плечо.

Я еду по бульвару Гаруп в Антибе, мимо роскошных вилл, возвышающихся над побережьем. Я выключил кондиционер и опустил окна. Время близится к полудню, погода прекрасная. Море из-за разразившегося накануне шторма скорее зеленое, чем голубое. Асфальт все еще мокрый. В бухте пришвартованы несколько яхт и парусников.

Я вышел из отеля рано, даже не позавтракав, зная, что в Авиньоне мне делать нечего. Я ехал три часа и, несмотря на предостережения Геза, слушал по радио новости. Дело моей матери сейчас во всех новостях, ее уже называют по фамилии. Везде говорят о «покушении на убийство», даже если обстоятельства трагедии преподносятся как неясные. Из-за отсутствия конкретных деталей журналисты чаще всего упоминают моего отца. Нине в очередной раз суждено быть всего лишь вдовой «легендарного фотографа». Жертва описывается как «семидесятилетний гражданин Швейцарии», без дополнительных подробностей.

Я поднимаюсь вглубь мыса, потом сворачиваю на длинную извилистую дорогу, в конце которой живет моя тетя. Я мог бы – вернее, должен был бы – позвонить Мод, сообщить о приезде, но… не хватило духу. Я наивно полагал, что лицом к лицу будет проще, но теперь, когда подключились СМИ, сожалею о своем решении.

Ворота открыты, но я паркуюсь на улице. Дом Мод – буржуазная вилла начала двадцатого века, белая, высокая и узкая – окружен соснами. Мой дед по отцовской линии, сын промышленника, видел, как его состояние улетучивается из-за дорогостоящего и легкомысленного образа жизни, и построил дом перед Первой мировой; зимний туризм тогда привлекал состоятельных людей на Лазурный Берег. Пройдя через портал, я вижу, что грязный фасад покрылся трещинами, а крыша в плачевном состоянии. В детстве этот дом казался мне раем. Сегодня я нахожу его грустным и старомодным. Возможно, то же впечатление произведет и мельница в Сент-Арну, если я попаду туда.

Прицеп, полный пальмовых ветвей и скошенной травы, перегораживает подъездную аллею. Возле старой цистерны, в которую когда-то собиралась дождевая вода, я вижу Мод: на голове у нее соломенная шляпа, спина чуть согнута, она чистит уличный столик из экзотического дерева.

– Тео! – восклицает она, бросив щетку на тряпку, лежащую на земле.

С колотящимся сердцем подхожу к ней, обнимаю, сбив шляпу, и вдыхаю пьянящую смесь лаванды и жасмина, которую узнаю где угодно – тетя всегда использует одну и ту же туалетную воду.