И пусть опасность того, что она не переживёт даже первые приступы, прошла, лучше ей не стало. Большая часть денег ушла сразу же, в самом начале, когда её стабилизировали. А оставшихся не хватало ни на терапию, ни лекарства, что ей, кстати говоря, не помогали. Моей сестре выписывали новые, более сильные, более дорогие, которые, прими она сразу, могли бы помочь, но уже были бессильны. Мы словно пытались выгребать воду из пробитой лодки, куда поступало её больше, чем мы могли вычерпать.

Но мы не сдавались, потому что она была нашей семьёй, и мы были готовы бороться за неё до последнего вздоха. Меня с детства учили, что семья превыше всего, даже собственных интересов. Это было практически у нас в крови, иначе и быть не могло. Потому я делал всё, чтоб внести как можно больший вклад в нашу борьбу. Работал, когда была возможность, не отказывался от лишнего цента, когда выпадал шанс.

Три года мы жили этой жизнью. Три долгих года.

Может от этого меня крутило внутри всего, когда я думал о том, что устал от этой борьбы. Устал бороться за жизнь родного человека. Устал отдавать всё до копейки на её лечение, пусть меня никто и не просил, устал жить с мыслью, что завтра получу звонок, который принесёт последнюю новость о моей сестре.

Если честно, то лучше бы это я помирал там на койке, чем она — так я хотя бы перестал волноваться.

Больница привычно встретила меня суетой. Бесконечным потоком людей, которые расходились по коридорам, словно муравьи, каждый спеша куда-то по своим делам. Над головами тускло горели табло, сообщающие, где какое отделение находится. Из динамиков разносились голоса, просящие такого-то доктора пройти в такую-то палату или в такое-то отделение. Городская больница жила своей жизнью, даже не подозревая или же просто не замечая, кто здесь умирает. Мы не были особенными в своём горе — таких же уставших, но сопротивляющихся неизбежному были тысячи.

Уверен, что эта мысль посещала не только меня.

Я уже наизусть выучил маршрут к отделению, где лежала моя сестра. Быстро и без каких-либо проблем влился в поток, который вывел меня к лифтам. Я бы не стал ждать их и поднялся по лестнице, но сейчас мне повезло — один из них раскрылся, выпустив людей наружу, так что наверх я прокатился.

Вышел в куда более пустые коридоры, чем внизу, после чего свернул направо и двинулся дальше. Здесь несколько раз повернул то влево, то вправо, после чего остановился перед дверьми, на которых красовалась надпись: «Импульсионологическое отделение». С таким же успехом я мог стоять перед вратами в ад.

Внутри был самый стандартный коридор, в который выходили палаты пациентов. Практически на самом входе меня уже поджидала медсестра. Медсестра с недовольным лицом, по виду обиженная не только жизнью, но и всем человечеством, явно пыталась испепелить меня взглядом за нарушение её покоя.

— Я к Лапьер, — тихо сказал я.

Я вообще тихо говорю, не люблю повышать голос, от чего выгляжу каким-то слишком тихим, словно пытающимся слиться с обстановкой. Правда, почему-то некоторые воспринимают это как сжатость, забитость или чрезмерную скромность. А некоторые как слабость, от чего пытались прокатиться на моей шее или прокомпостировать мозги. Вряд ли я смогу объяснить им, что спокойствие не есть слабость и мне необязательно быть активным, чтоб послать их.

— К какой Лапьер? — если я пытался не нарушать тишину, то её недовольный голос буквально разрезал её на части.

— Лапьер Наталиэль.

— А какое отчество? — верхние края её губ приподнялись, словно я вызывал у неё отвращение. Мне очень хотелось знать, много ли у них лежит Наталиэль Лапьер, но тратить на это времени желания не было. Я предпочитал решать дела тихо и быстро, даже если мне капали на мозг.

— К Лапьер Наталиэль Ерофеевне.

— Она в шестой палате, — недовольно бросила она мне. И уже вдогонку, когда я пошёл дальше, крикнула на всё отделение. — И не шуми здесь!

Иногда мне становилось интересно, зачем такие люди вообще идут в медицину, если им люди сами по себе противны? Желание травить им жизнь, даже когда они умирают?

В палате меня уже ждала вся моя семья в полном составе, которая сосредоточилась около больной, о чём-то болтая. На меня обратили внимание, только когда я подошёл достаточно близко, чтоб мои шаги были слышны.

— О, ты всё-таки пришёл, — улыбнулась мама. Её красные, пусть и уже сухие глаза, нескромно намекали на то, что она делала минут десять назад. — Прости, что оторвали тебя от работы.

— Не говори глупостей, ма, — ответил я и тут же перевёл взгляд на лежащую на кровати девушку. — Привет, Наталиэль.

Всем пришлось потесниться, чтоб я смог подойти к ней, наклониться к тянущейся ко мне девушке и чмокнуть в щёку.

— Малыш пришёл, — улыбнулась она несмотря на то, что сама была белее простыней. На секунду её руки обвили мою шею — сестринские объятия.

— Этот малыш весит столько же, сколько вы с сестрой вместе взятые, — проворчал папа.

— Но это не перестаёт делать его малышом, — тут же вступилась мама.

— Этому малышу жрать надо меньше.

— Это я на голодные времена запасаюсь, — негромко ответил я. — К тому же, я мягкий, и сёстрам это нравится. Всё ради них, а остальное меня не волнует.

— Ага, как плюшевый медведь, — кивнула Наталиэль, наконец отпустив меня. — Кому нужны дрыщи, если есть такие мягкие парни?

— Жирные парни, — тут же вставил па.

— А нам худой и не нужен! — это уже вступилась за меня моя вторая сестра. И звали её, конечно же, Натали. Именно поэтому я никогда не сокращаю имя Наталиэль. Вот такая вот фантазия у моих родителей. Мало того, что они близнецы, так ещё и имена похожи — одна Наталиэль, другая Натали.

И обе меня любят, что не может не радовать. Знали бы они, как я их люблю, тогда бы вообще, наверное, затискали. А всё потому что я большой и мягкий.

— Злой ты, па, — буркнула недовольно Наталиэль, пытаясь скрыть улыбку.

— Так как ты? Как себя чувствуешь, — опередил я отца, прекращая этот бессмысленный спор о том, насколько же я толстый. Ещё успею наслушаться.

— Да нормально, — пожала она плечами. — Всё так же, слабость, головокружение. Но вечером буду дома, — подмигнула она мне.

— Может тебе лучше полежать здесь, доча? — ласково спросила ма. — Как-никак больница.

— И что? Ну вставят мне капельницу, вколют витамины и введут ещё одну анальную свечу, — при этих словах наша семья дружно скривила лица. Представили разом это внеземное наслаждение. — Но ты сама знаешь, что это не поможет.

— И всё же здесь врачи… — начала было мама.

— Которые ничего не могут поделать, — закончила Наталиэль за неё.

— По крайней мере без денег, — добавила Натали.

— Которые они высасывают из пациентов.

— И делают их куда бледнее, чем от болезни.

— От чего иногда путаешься.

— Болен он.

— Или наша доблестная медицина его до такой степени излечила.

А потом они улыбнулись друг другу и дали пять. Натали и Наталиэль просто обожали проводить этот трюк, не договаривая фразу и позволяя закончить её другой, беся ма с папой. Удивительно, насколько они слаженно это делали, у меня никогда так не получалось с ними. Это лишний раз доказывает, насколько они неразрывны друг от друга.

— В любом случае, ма, не парься, я же здесь до вечера пробуду. Успеют они мне ещё свечку запихнуть, — подмигнула она маме, но точно не проняла её.

— Уж надеюсь на это, иначе я тебе сама свечку вставлю, — но даже сквозь её серьёзный тон было слышны весёлые нотки.

Можно было догадаться, в кого пошли характерами сёстры — активные, весёлые и заботливые. Ну и, конечно, можно было предположить, в кого пошёл я, методом исключения.

Я покосился на отца, который молча погрузился в собственные мысли. Он тоже предпочитал больше молчать, чем говорить, проводить досуг в тишине и спокойствии, в отличие от ма, которая всегда его куда-то тащила. У нас скорее всего даже лица похожи, когда мы думаем.

Ма с сёстрами продолжали прикалываться друг над другом, смеясь и подшучивая, в основном над Наталиэль, которая, даже лёжа в кровати вся бледная, оживилась. Три года импульс упорно точил её, откачивая все её силы из тела, но так и не смог сломить. Признаться честно, я гордился ею, гордился тем, что она сопротивлялась этой болезни, — иначе я её не назову, — и даже сейчас была бодра.