Я ждал, почти не двигаясь и ничего не трогая.

Он вернулся с шоколадом в руке, открыл окно, но задернул шторы. Лег рядом со мной, отломил кусочек от плитки и засунул его мне в рот.

– Ешь.

Это был самый вкусный шоколад в моей жизни! Сладость разлилась у меня во рту, и, смакуя это ощущение, я подумал, что хотел бы с ним жить. Если он, конечно, будет давать мне шоколад каждый день.

Толик оценивающе окинул меня взглядом и спросил:

– Давай поиграем?

– Во что?

– Накрасишь губы ради меня?

Тогда я испуганно посмотрел на него.

– М? – вопросительно повторил он. – Накрасишь губы для папочки?

Не дожидаясь моего ответа, он открыл верхний ящик прикроватной тумбочки – там было очень много детской косметики. Вытащив розовый тюбик губной помады, он протянул его мне:

– Давай, порадуй меня.

Я потянул за крышку тюбика, и он открылся с хлопающим звуком. Затем поднес помаду к губам.

Я ведь хотел, чтобы он стал моим папой.

Когда я закончил мазюкать по рту, Толик одобрительно кивнул:

– Вот, теперь ты красивая девочка.

Меня передернуло внутренне, но я напомнил себе, что должен ему понравиться.

– Теперь поцелуй папочку, – сказал Толик.

– Куда? – не понял я.

– Вот сюда, – и он указал на свои губы.

И тогда я вспомнил. Я вспомнил, что бородатые страшные мужчины похищают детей, чтобы целовать их в губы и трогать их тела. Я вспомнил, что психологи-волонтеры говорили, что о таком просят только плохие взрослые.

Толик – плохой взрослый.

Но что я мог сделать? Я был уже заперт с ним в одной квартире.

Я посмотрел в сторону открытого окна. Третий этаж.

Потом я снова посмотрел на Толика. Он ожидал моего поцелуя, и чем дольше я мешкался, тем строже становилось его лицо.

Я снова посмотрел в сторону открытого окна.

Я отбросил помаду, рванул к окну, Толик ринулся за мной, я прыгнул на подоконник, он попытался схватить меня, но запутался в шторах и оторвал их.

Что было со шторами дальше – не знаю. Я прыгнул.

Я сломал ногу, и меня положили в больницу. Раньше я никогда не был в настоящей больнице, только в баторе, в лазарете. Со мной в палате был пацан семи лет, он почему-то лежал вместе с какой-то взрослой женщиной – у них были кровати, сдвинутые вместе. В течение дня их постоянно кто-то навещал.

Меня тоже часто навещали незнакомые люди, мужчина и две женщины в строгих костюмах, вопросы странные задавали про Толика и про мою воспиталку. Про Толика спрашивали – что он говорил, обижал ли меня, как и где трогал. Я отвечал, что он меня не трогал, и они задумчиво кивали. А про воспиталку спрашивали, отводила ли она меня раньше в гости к взрослым мужчинам. Я сказал, что не. Это правда.

Одна из женщин сказала мне, что я молодец. Не понял почему.

Пацан с соседней койки ныл, что ему скучно, а как по мне – нормально. Тихо, спокойно, еду в палату приносили, пока ешь – никто не отбирает ни хлеб, ни мясо. Когда взрослая женщина куда-то вышла, пацан тихо спросил у меня:

– А где твоя мама?

Я напрягся.

– У меня нет мамы.

– А где она?

– Нигде. Ее вообще нет.

– Как это – вообще нет? – без всякого стеснения расспрашивал он.

– Ну вот так. Я сирота. Живу в детском доме.

У мальчика рот округлился от удивления – он смешно замигал.

– То есть ты живешь совсем без никого?

– Ну не совсем, с другими детьми живу. И с воспиталками.

– Как в садике?

– Каком садике?

– В садике для детей, там тоже воспиталки, – пояснил мальчик. – А у меня есть мама, она тут со мной лежит… А как тебя зовут?

– Оливер.

Он прыснул:

– Похоже на «оливье»! А меня Сашка.

– Похоже на «какашку», – огрызнулся я в ответ.

Сашка не успел на меня обидеться, потому что в палату вернулась его мама. Мальчик сразу же вывалил на нее все, что успел узнать: что я Оливер, что я живу в детском доме, что я «совсем без никого» и меня даже никто не держит за ручку, когда делают уколы. Хотя мне пока их вообще не делали.

Но мама ему только устало ответила:

– Мальчика зовут не Оливер. Олег, да? – Она вопросительно посмотрела на меня. – Саша, наверное, не расслышал.

– Нет, Оливер! – нахмурился Сашка. – Есть такое имя, я в мультиках слышал!

– В России так детей не называют, – отвечала ему мама. – Особенно в детских домах.

Мне как будто стакан холодной воды за шиворот плеснули – захотелось съежиться от этих слов. Меня зовут Оливер, потому что я сам так захотел, потому что я как Оливер Твист. И я лучше знаю, какое имя мне подходит, – гораздо лучше, чем люди, которые сдали меня в детдом. Сашка был прав, почему его мать не верила?

Но сам я спорить с ней не стал. Я помнил, что взрослых нельзя отпугивать.

Ночью, когда засыпал, сквозь сон расслышал, как Саша шепчет маме:

– Давай заберем мальчика к себе?

У меня быстро-быстро забилось сердце, а сон мгновенно пропал. Я начал прислушиваться.

– Саш, ты че, куда нам? – отвечала ему мама. – У нас места мало, нам даже твой шкаф некуда поставить.

– Пусть спит рядом со мной.

– Нет, так нельзя. И вообще, скоро конец света, так что какая разница?

– Какой конец света? Когда? – испуганно зашептал Сашка.

– В декабре. Племя майя предсказало… – Она негромко рассмеялась. – Ладно, не смотри так, я шучу! Не будет конца света, но мы все равно не можем забрать Олега.

– Это Оливер…

– Хоть кого – не можем.

– Ну давай заберем! – почти заныл Сашка. – Я буду о нем заботиться!

Я подумал: как о щенке или котенке разговаривают. И перестал слушать – быстро заснул.

Они меня, конечно, не забрали. Мама Сашки все от меня прятала. Перед тем как пойти на рентген, они все убирали в тумбочку, а сумку женщина забирала с собой. Глупо, будто бы я из тумбочки постесняюсь стащить. Я бы и стащил, но у них там всякая ерунда: конфеты, машинки, солдатики и кукла Барби. На фиг оно мне надо?

Через две недели мне выдали костыли и выписали из больницы. Когда вернулся, узнал, что прежнюю воспиталку уволили и даже за что-то судят. Прикольно.

Как правило, в баторе инвалидов не водилось – для них существуют специальные места. Но один все-таки обитал – Зайка. На самом деле этого пацана звали Борей, его мать работала у нас завхозом, а его держала в баторе как бы при себе, чтобы всегда был на глазах. Ну и называла его «мой зайка». За ним так и прижилось: Зайка и его мать – завхозяйка.

Завхозяйка любила красить волосы в кричащие цвета: красный, оранжевый, розовый, как будто она какая-то панк-рокерша, хотя ей уже было лет сорок. Еще у нее всегда были длинные висячие сережки почти до плеч.

Боря был скучнее. Он передвигался на инвалидном кресле и почти ничего не мог делать самостоятельно.

Благодаря тому что Боря был домашним ребенком, у него всегда можно было урвать всякие ништяки типа шоколадок, хорошего телефона, наушников и игровых приставок. Я старался с ним разговаривать пару раз в неделю, чтобы он хорошо ко мне относился и разрешал периодически поиграть во что-нибудь или послушать музыку.

Боря болел спинальной мышечной атрофией – это он мне сам рассказал. Еще сказал, что может из-за этого умереть от дыхательной недостаточности в любой момент.

– Значит, ты скоро умрешь, – заметил я, когда впервые выслушал этот рассказ.

– Ага, – кивнул Боря без особого сожаления. – Ты тоже.

– С чего это? – не понял я.

– У тебя ж СПИД.

– Я не чувствую себя умирающим.

– Я себя тоже.

Мы помолчали. Потом Боря, по-взрослому вздохнув, проговорил устало:

– Надеюсь, в декабре мы умрем все…

Я подумал, что в последнее время все только про какой-то конец света и говорят.

После того как я сломал ногу, мы с Борей оказались немного равны. У меня толком не получалось пользоваться костылями, и я мечтал об инвалидной коляске, а другие ребята смеялись над моей неуклюжестью и предлагали отжать коляску у Зайки.