– А ты чего?

– А ничего. Это же Агора.

Между тем пришли в дом Леонидаса.

Наклетос то переставал выть, как бы набираясь сил, то вновь начинал истошно орать.

Уцепившись за имя Алоли, вскоре выяснили, что у дома блудниц, в переулке, нашли монаха.

Люди пытались связать одно событие с другим.

Глаза Наклетоса прояснились, и он перестал выть.

Приподнявшись на ложе, он вдруг сказал:

– Это я… Хотел его проучить! А убил…

Наступила тишина. Она казалась странной после изнуряющих воплей Наклетоса.

– Нет, монах Виталий не убит, – сказала Климена, сестра Наклетоса. – Мне его почитательница рассказала. Его принесли в дом, правда, сильно избитого.

Опять наступила тишина.

И послышался внятный голос Наклетоса:

– Он сказал, что я буду кричать так, что услышит вся Александрия.

И после этих слов снова впал в беспамятство.

Монах очнулся от того, что кто-то мокрой тряпицей протирал его лицо. Приоткрыл глаз и увидел чье-то женское лицо. Сразу узнал его.

Стал припоминать, что с ним и где он.

– Ты у себя дома, брат Виталий. – Да, это она, потому что голос слишком знакомый. Он попробовал приподняться, но она положила руку на его грудь: – Лежи.

Боковым зрением он рассмотрел тень женщины, падающую от светильника на стену его глинобитного дома. Разглядел и блюдо с фруктами, стоящее на низком столе, им самим сделанном.

– Вот манговый сок, попей.

Пожалуй, она права.

Она помогла ему приподняться, придерживая твердой ладонью его голову.

Он выпил сок, и дышать стало легче.

Ровный свет выхватывал из полумрака лицо женщины, которую он узнал.

Он принадлежит Климене, гречанке, белокурой красавице с голубыми глазами. Время и страдания утонули в этих глазах, но сейчас легко понять, что они выражают.

– Как Темелко?

– Когда узнали, что ты лежишь избитый, святейший послал его, чтобы помочь тебе.

Он попробовал повернуться, чтобы лучше видеть ее, но почувствовал острую боль в боку. Потрогал себя правой рукой и понял, что лежит с накрепко перевязанной грудью.

– Он сломал тебе ребра.

Ах вот оно что.

Дышать трудно, потому что ребра, наверное, пробили легкие.

Но Темелко, жених Климены, македонянин, или кто-то еще, вправил ребра. Иначе он давно покинул бы этот свет.

Что ж, значит, Господу угодно, чтобы он напоследок объявил александрийцам, что написал в свитке.

– Климена, в кресте, над моим ложем, свиток. Достань его.

Она сняла со стены крест.

В его основании была защелка, открыв которую, она вынула из креста пергаментный свиток, заготовленный Виталием к смертному часу.

Он показал, чтобы она положила свиток на стол.

Скрипнула дверь, вошел Темелко, стройный юноша, каменотес.

Он подошел к ложу Виталия, опустился на колени и поцеловал ему руку.

– Как вы?

Виталий успокоительно закрыл и открыл глаза.

– Не надо ли чего?

«Как прекрасно Господь всё управил», – подумал Виталий.

– Нет, идите с миром.

Они встали, поклонилась.

Но Виталий видел, что Темелко что-то хочет сказать.

Он был юн, высок, плечист. Лицо открытое, чистое. В глазах светилась любовь к монаху, который для него стал духовным отцом.

– Отче, святейший не верит клевете, изливаемой на вас. Сам собирается прийти сюда, чтобы успокоить народ.

Виталий снова открыл и закрыл глаза.

– Я готов ко встрече со святейшим. И с Господом.

Климена подлила масла в светильник, поправила фитилек.

– Благословляю вас на мирное и благое житие, дети мои. Поминайте меня в своих молитвах. – Они не знали, что ответить ему. – Мне надо успеть помолиться. Идите с миром.

Молодые еще раз приложились к его руке и только после этого ушли.

Тихо.

Чуть потрескивает горящий фитилек в светильнике.

Как будто вернулось то время, когда он оставался в своей келье в монастыре аввы Серида.

И начинал молиться, и всё исчезало, словно поглощалось темнотой кельи, где только горящий огонек светильника звал его к Спасителю.

В душе еще ярче разгорался свет, и ей, тогда молодой, пока еще только закаляющейся, всё казалось возможным – даже стать подобным святому Варсонофию, который здесь, в монастыре, молился в затворе восемнадцать лет, никого не принимая. Лишь только авве Сериду открывал двери, впуская настоятеля монастыря, чтобы исповедаться и причаститься.

Авва Серид оставлял затворнику хлеб и воду и ничего не говорил, пока сам Варсонофий не произносил какие-нибудь слова.

И он, Виталий, стремился к такому же подвигу, но не смел о нем даже самому себе признаться, потому что боялся, что это превратится в гордыню и вместо святости обретет нечто противоположное.

Когда он переставал молиться и засыпал, утомленный, во сне картины прожитых лет обрывками всплывали в его сознании.

И он видел себя то идущим с караваном по дороге в Иерусалим, или в Дамаск, или в другие города, где он побывал в молодости, когда ушел из дома в поисках Христа Спасителя.

В городах, на площадях и базарах, в общении с самыми разными людьми в домах или хижинах, где находил приют, он чаще узнавал примеры не святости, а порока и жестокости.

Ответа на вопрос, который всё чаще ставила его душа, поглотившая много книжных знаний и немало примеров из самой жизни, для чего всё-таки следует жить, он нашел лишь в монастыре, куда пришел после странствий.

В монастырь его приняли охотно, потому что он был рукаст, знал много ремесел, занимаясь которыми добывал себе денег на пропитание и странствия. Плотничал, делал украшения из камней, не гнушался и самой тяжелой работы.

Он бы до конца жизни земной остался в монастыре, если бы не одно событие, которое произошло, когда отцу Виталию уже минуло пятьдесят лет.

И сейчас, лежа на своей жесткой постели, которая, как ему стало совершенно ясно, станет смертным одром, он снова припоминал и первые искушения, разочарования и укрепление в вере, и тот день, ту встречу, заставившую его выйти за ворота монастыря и направиться в Александрию.

Странно, казалось, монашеская жизнь должна была вычеркнуть из памяти всё, что предшествовало до принятия пострига. Но вот же, хотя и отрывочно, всплывали в памяти какие-то прожитые события независимо от его воли и сознания.

Она выросла в цирковой семье и уже с трех лет участвовала сначала в живых картинах, а потом и в представлениях, где у нее уже была роль. Сначала она изображала ангелочков, но уже в шесть лет, когда тело ее приобретало выраженные девичьи формы, отец, владелец цирка, заставил ее выходить к зрителям в полупрозрачном хитоне.

Отец, Тамир, изображал охотника. Увидев девочку у ручья в лесу, гнался за ней. Хитон спадал с девочки. Схватив ее, охотник уже намеревался предаться сладострастию, но тут появлялся медведь. Охотник в страхе бежал, а девочка с благодарностью гладила медведя и уводила его со сцены.

Отец, дрессировщик, с малых лет приучил Алоли не бояться ни зверей, ни людей, которые глазели на нее обнаженную. И чем более взрослела Алоли, тем явственнее становилось, что растет красавица. Та-мир усложнил представление, где Алоли уже выступала как главная героиня. Девушка вытеснила со сцены сначала мать, затем любовницу Тамира Кейлу, особенно когда обнаружилось, что у Алоли прекрасный, с неповторимым тембром голос.

Сначала Алоли пела у ручья, с тем самым голосовым «щебетаньем», присущим египетскому пению, когда гласные звуки начинают прищелкивать, создавая неповторимую прелесть. Зрителям все чаще хотелось, чтобы Алоли пела больше, чем в пантомиме у лесного ручья.

Тогда Тамир стал выпускать дочь на сцену уже во втором действии, где она изображала повелительницу охотников, похожую на Артемиду, но не греческую богиню, потому что вид ее всё отчетливее приобретал черты именно египетские, а некую лесную красавицу, которая своим пением завораживает зверей, а затем и охотника, становясь его возлюбленной.