«Как бы то ни было, хозяева явно радушные люди, – подумал я. – Может, они согласятся приютить меня на ночь. Едва ли у них, как у английских джентльменов, всегда наготове двуколка и лошади, однако в доме явно собралось много народу, среди гостей найдутся обитатели Тура, они не откажутся подвезти меня в „Лион д’Ор“. Я человек не гордый и устал как собака. Если придется, примощусь и на запятках».
Ускоренным, приободренным шагом я подошел к двери, которая на самый гостеприимный манер стояла открытой, позволяя видеть обширный освещенный холл, увешанный охотничьими и военными трофеями и прочими украшениями; впрочем, я не успел подробно их рассмотреть, потому что на пороге показался великан-привратник в странной старомодной ливрее, вполне соответствовавшей общему облику дома. На французском языке (который я из-за причудливого выговора принял вначале за неизвестный мне патуа[10]) он осведомился, как я зовусь и откуда прибыл. Мне подумалось, что от этих сведений ему проку не будет, однако правила вежливости требовали назвать себя, прежде чем просить о помощи, и потому я ответил:
– Меня зовут Уиттингем – Ричард Уиттингем, джентльмен из Англии. Я остановился в…
К крайнему моему изумлению, великан был явно обрадован; отвесив мне низкий поклон, он заявил (на том же причудливом диалекте), что меня давно и с нетерпением ожидают.
Давно ожидают? Что бы это значило? Не наткнулся ли я на фамильное гнездо родственников по линии Жана Кальвина, которые слышали о моих генеалогических штудиях и проявляют к ним одобрительный интерес? Однако я был слишком обрадован перспективой провести ночь под крышей, чтобы предварительно доискиваться причин столь радушного приема. Распахивая тяжелые створки двери, ведущей из холла внутрь дома, великан обернулся и сказал:
– Месье Жанкийёра[11], как видно, с вами нет.
– Нет-нет, со мной нет никого, я заблудился… – Я продолжил объяснения, но привратник, не выказывая к ним ни малейшего интереса, стал подниматься по большой, шириной в добрый зал, каменной лестнице; ее площадки были огорожены массивными железными воротцами в тяжелом каркасе, которые он всякий раз открывал с подобающей его летам торжественной неспешностью. Ожидая, пока он повернет в старинном замке тяжеловесный ключ, я и сам начал ощущать странный почтительный трепет при мысли о том, что со времен постройки этого замка протек не один век. Стоило лишь немного напрячь воображение, чтобы услышать, как в больших безлюдных галереях, смутно видневшихся в темноте по обеим сторонам лестничных площадок, то нарастал, то стихал мощный, подобный вечному морскому прибою, гул. Безмолвный воздух словно бы полнился голосами многих человеческих поколений. Странное чувство вызывал во мне и шедший впереди мой приятель-привратник, чьи стариковские колени прогибались под тяжестью корпуса, а рукам не хватало силы, чтобы ровно держать высокий факел, – странное потому, что ни в обширных залах и коридорах, ни на самой лестнице я не видел больше ни одного слуги. Наконец мы остановились перед позолоченными дверями зала, где собралась то ли семья, то ли – если судить по множеству голосов – компания гостей. Обнаружив, что меня – одетого в прогулочное, к тому же не лучшее платье, пыльного и грязного с дороги – вот-вот введут в помещение, где присутствует незнамо сколько дам и господ, я попытался было возражать, однако упрямый старик словно бы оглох, вознамерившись, судя по всему, доставить гостя прямиком к хозяину.
Двери отворились, и я был впущен в зал, заполненный удивительным бледным светом: разлитый всюду равномерно, он не исходил из определенного центра, не мигал при колебаниях воздуха, но проникал во все углы и закоулки, делая формы предметов восхитительно четкими; от нашего газового или свечного освещения он отличался так же сильно, как прозрачная южная атмосфера отличается от английского тумана.
В первую минуту моего появления никто не заметил: зал был набит народом, поглощенным собственными разговорами. Мой друг-привратник, однако, приблизился к красивой даме средних лет в богатом наряде, старинный стиль которого недавно снова вошел в моду, склонился перед ней в почтительной позе, дождался, пока она обратит на него внимание, и – как я понял из его взмаха рукой и внезапно брошенного ею взгляда – назвал мое имя, присовокупив к нему еще какие-то сведения.
Дама тут же шагнула ко мне, еще издалека предварив слова жестом самого дружественного приветствия. Язык и произношение ее – вот странность! – могли бы принадлежать самой заурядной французской крестьянке. Вид дамы, однако, выдавал благородное происхождение и был бы величав, если бы не некоторая суетливость манер, а также излишне живое и любопытствующее выражение лица. К счастью, мне довелось уже побродить по старым кварталам Тура и изучить диалект, на котором говорят на рыночной площади и в подобных местах, иначе я едва ли понял бы речь красавицы-хозяйки, когда она предложила познакомить меня с ее супругом, аристократичного вида господином, похожим на подкаблучника и одетым еще причудливее жены – в том же, но доведенном до крайности стиле. Я отметил про себя, что во Франции, как и в Англии, именно провинциалы доходят до смешного в своей приверженности моде.
Как бы то ни было, хозяин (тоже на патуа) сказал, что рад знакомству, и подвел меня к удивительно неудобному «удобному креслу» – такому же странному, как и прочая мебель, которая не показалась бы анахронизмом разве что в «Отеле Клюни»[12]. Вокруг снова зазвучала ненадолго оборванная моим появлением французская речь, и мне наконец удалось осмотреться. Напротив сидела очень привлекательная дама, которая, как мне подумалось, в юности сияла красотой, но благодаря своему обаянию останется миловидной и в преклонные года. Дама отличалась, однако, чрезмерной полнотой, и, глядя на ее покоившиеся на подушечке ноги, я сразу понял, что ходить с такими отеками невозможно и от этого, вероятно, моя соседка еще больше прибавляет в весе. Ее пухлые маленькие руки с далеко не безупречной кожей выглядели, в отличие от очаровательного лица, совсем не аристократично. Платье из роскошного черного бархата, отороченное горностаем, было обильно усеяно бриллиантами.
Неподалеку от дамы стоял самый маленький человечек, каких мне доводилось видеть, притом настолько хорошо сложенный, что язык не повернулся бы назвать его карликом, поскольку это понятие обычно подразумевает некое уродство; изящные правильные черты его миниатюрного личика производили бы приятное впечатление, если б не циничный, прожженный, лукавый, как у эльфа, взгляд. Судя по его неподобающей одежде (а он, в отличие от меня, явно был не случайным, а приглашенным гостем), я заподозрил, что он не ровня остальной компании; кроме того, иные ужимки коротышки пристали скорее грубой деревенщине, нежели воспитанному человеку. Поясню свою мысль: на госте были видавшие виды, латаные-перелатаные сапоги. С какой бы стати ему в них наряжаться, если это не была его лучшая – его единственная пара? А разве совместима бедность с хорошими манерами? К тому же гость то и дело нервно теребил себе шею, словно ожидал обнаружить какой-то непорядок, и имел неловкую привычку (едва ли позаимствованную от доктора Джонсона, о котором, скорее всего, никогда не слышал) на обратном пути ступать по тем же половицам, что на пути туда[13]. И наконец, решающий признак: однажды я слышал, как кто-то назвал его «месье Пусе»[14], без аристократической приставки «де», меж тем как другие участники собрания (почти все) имели ранг никак не ниже маркиза.
Я говорю «почти все», потому что иные из присутствующих выглядели престранно, разве что это были, подобно мне, застигнутые ночью путники. Одного из гостей я чуть было не принял за слугу, если бы не заметил, какую власть он имеет над своим предполагаемым хозяином; тот как будто шагу не мог ступить без указаний своего спутника. Этот самый хозяин, разодетый в пух и прах, но державшийся неловко, словно в наряде с чужого плеча, с красивыми, но лишенными мужественности чертами лица, непрерывно перемещался по залу, однако, как я предположил, встречал со стороны некоторых джентльменов настороженное отношение и потому вынужден был довольствоваться в основном обществом своего сотоварища; одежда последнего напоминала униформу посольского егеря и все же таковой не являлась, а происходила из стародавних времен; до нелепости крохотные ножки тонули в высоких сапогах, которые, будучи явно ему велики, громко стучали при ходьбе; и все – куртку, плащ, сапоги, шапку – украшала обильная оторочка из серого меха. Вы замечали, конечно, что в чертах иных людей проглядывает сходство с каким-нибудь животным, будь то зверь или птица. Так вот, этот егерь (так я стану называть его за неимением другого имени) был как две капли воды похож на крупного кошака Мурлыку[15], которого вы так часто видели у меня на квартире и едва ли не всякий раз потешались над тем, как вальяжно он себя держит. У моего Мурлыки серые баки – у егеря тоже были баки и тоже серые; у моего Мурлыки над верхней губой топорщатся серые волоски – у егеря тоже были усы, длинные и серые. Зрачки у Мурлыки обладают свойством расширяться и сужаться, как свойственно одним лишь кошкам, – так думал я, пока не увидел зрачки егеря. И уж на что Мурлыка смышлен – в чертах егеря отражался ум еще больший. Казалось, он держит своего господина (или покровителя) в полном подчинении; напряженное недоверие, с каким егерь за ним следил, составляло для меня полнейшую загадку.
