Слова эти произнес поблизости какой-то гулкий голос. Быстро обернувшись, мы увидели призрак Бака Эдвардса, но на прежнего щеголя он не походил. Шляпа была сбита на затылок, спина ссутулена, голова опущена, ноги косолапили, руки болтались как плети.

– Да, – подтвердила Белл, – я знала все время.

Призрак глянул на нее увядшим, туманным взором, а потом не улетучился, по своей привычке, мгновенно, а начал медленно, неуверенно испаряться. Сперва расплылось тело, потом голова, остались только шляпа и сапоги. Они тоже постепенно растаяли в воздухе, и последним напоминанием о былом весельчаке Баке Эдвардсе нам послужил кончик бессильно повисшего на несколько мгновений хлыста.

– Он ушел, – сказала Белл. – Больше мы его не увидим.

– Да, он ушел. Думаю, гордый дух призрака сломило то, что ты прознала о его истинной природе. А теперь скажи, что мы будем делать с Мэдлин?

– Это ведь к призраку относилось твое «осточертел»?

– Конечно.

– Тогда ступай и расскажи ей.

– О призраке и обо всем?

– А как же.

Вместе мы отправились к Мэдлин, и я открыл ей всю правду. Она уже успела остыть и предавалась печали. Едва я замолк, она, как была вся припеграмленная, кинулась мне в объятия. Я прижал жену и ребенка к груди, и мы прослезились от радости.

Когда возвратившийся домой Уилл Креншо выслушал эту историю, он заверил, что его это не волнует.

– Тоже мне соперник, – заметил он. – Шансов у него никаких, даже призрачных.

– Но ты смотри, не упусти своего, – предупредила Мэдлин. – Круг претендентов на такую девушку, как Белл, едва ли ограничится каким-то призраком.

Креншо учел ее совет, и осенью пара поженилась. Венчание состоялось в небольшой церковке поблизости от нашего дома. Свадьбу сыграли скромно, присутствовали только домашние. По завершении церемонии я то ли почувствовал, то ли увидел (но точно не услышал) легкий вздох, прозвучавший совсем рядом.

Обернувшись, я заметил призрак Бака Эдвардса, сидевший на ступенях алтаря. Голова его была опущена, руки, державшие шляпу и хлыст, небрежно покоились на коленях.

– Подумать только, сэр! – воскликнул он. – Не остановись я в свое время, пошел бы к алтарю и сделался бы дедом Белл!

Эта мысль меня повеселила.

– Поздно уже что-то исправлять, – ответил я.

– Нашел что ляпнуть во время венчания! – с упреком шепнула Мэдлин и ткнула меня локтем в бок.

Мне шел двадцать второй год, и я только что окончил колледж. Предстояло выбрать себе занятие, и я не стал долго колебаться. В дальнейшем я – по правде, не менее решительно – отказался от своего выбора, но эти два года моей юности, при всем сумбуре и эмоциональном напряжении, оказались приятным и полезным опытом, и я никогда о них не жалел. Мне нравилась теология, и во время учебы в колледже я увлеченно изучал труды доктора Чаннинга[33]. Это была теология благодатная и благоуханная – роза веры, заботливо освобожденная от шипов! И затем (наверняка в связи с этим моим увлечением) меня потянуло в старую Школу богословия[34]. Из мест, где разыгрывается человеческая драма, я издавна имел на примете заднюю сцену, и мне показалось, что сыграть свою роль с успехом и снискать некоторую долю оваций (на худой конец, от самого себя) я мог бы как раз в этом уединенном прибежище безобидной казуистики, с респектабельной перспективой по одну сторону и зелеными лугами, в соседстве с лесными просторами, по другую. Кембридж с тех пор, на взгляд любителей лесов и полей, переменился к худшему, и упомянутая его часть лишилась значительной доли своей двойной – пасторальной и академической – безмятежности. А тогда она представляла собой нечто прекрасное и удивительное – университетскую твердыню посреди леса. Нынешнее состояние старой Школы богословия никак не связано с моей историей, и я нисколько не сомневаюсь в том, что под ее окнами по-прежнему бродят в летних сумерках юные старшекурсники, поклонники догм и доктрин, обещая себе приобщиться когда-нибудь к этому тонкому сибаритству. Что до меня, то я не был разочарован. Я поселился в квадратной комнате, просторной, но сумрачной, с глубокими оконными нишами, развесил по стенам гравюры с картин Овербека[35] и Ари Шеффера[36], в углублениях по сторонам высокой каминной полки разместил, тщательно расклассифицировав, свою библиотечку и взялся за изучение Плотина[37] и Блаженного Августина[38]. Среди моих однокашников нашлось двое или трое неглупых людей и хороших товарищей, с которыми я иной раз бражничал у камелька; так что благодаря увлекательному чтению, глубокомысленным беседам, умеренным возлияниям и протяженным прогулкам по сельской местности процесс моего посвящения в богословские тайны протекал не без приятности.

С одним из упомянутых приятелей я сблизился особенно тесно, и мы немало времени проводили вместе. К несчастью, из-за хронической слабости колена он вел в основном сидячую жизнь, я же любил много ходить, и потому наши привычки не вполне совпадали. В моих ежедневных прогулках мне сопутствовали обычно только трость в руке и книга в кармане. Но мне и не требовалось никакой компании, достаточно было размять ноги и подышать вольным воздухом. Должен, однако, добавить, что недостаток общения я возмещал при помощи пары очень зорких глаз. Я был в превосходных отношениях со своими глазами: они неустанно подмечали все, что случалось по дороге, и пока им было интересно, я тоже не скучал. Примечательная история, которой я собираюсь поделиться, стала мне известна как раз благодаря их наблюдательности. Окрестности нашего старинного университетского города красивы и сегодня, но тридцать лет назад они были еще красивей. В той стороне, где голубеют вдали невысокие Уолтемские холмы, пока не повыскакивали, как грибы по осени, многочисленные картонные домишки, не было модных коттеджей, противопоставленных скромным лугам и запущенным садам, – контраст, от которого впоследствии не выиграла ни одна из составляющих пейзажа. Кривые проселки, помнится, имели вид более естественный и захолустный, а вдоль них одинокие жилища на пологих травянистых склонах, под обязательным высоким вязом с растрепанной, как пшеничный сноп, листвой, венчались натянутыми на самые уши колпаками из гонта[39], а никак не модными нынче французскими крышами[40], отчего вы сравнили бы их с морщинистыми деревенскими старухами, которым никогда не придет в голову заменить строгий родной чепец на капор без полей, тем самым нескромно выставляя на всеобщее обозрение свое почтенное чело.

Зима случилась малоснежная и притом очень холодная; дороги схватило морозом, и мне нечасто приходилось отменять из-за слякоти прогулку. Одним пасмурным декабрьским днем я прошелся до соседнего городка Медфорд[41] и возвращался домой размеренным шагом, любуясь бледными и холодными, как обычно бывает зимой, тонами западного небосклона – прозрачным янтарным и блеклым розовым, – благодаря которым в моем воображении возникали тронутые скептической усмешкой уста красивой женщины. Шагая в сгущавшихся сумерках, я набрел на незнакомую дорожку и подумал, что по ней, наверное, можно срезать путь. Идти оставалось три мили, а я припозднился и был бы рад свести их к двум. Я свернул и минут через десять обратил внимание, что этой дорогой, по всем признакам, редко кто пользуется. Колеи от колес были старые, и тишина вокруг царила какая-то особенная. И все же впереди виднелся дом, а значит, сквозной проезд все же имелся. По одну сторону высился откос, а на нем рос яблоневый сад, спутанные ветки которого полосой грубого черного кружева завешивали холодный розовый закат. Вскоре я добрался до дома, и он тут же меня заинтересовал. Остановившись перед ним, я, сам не понимая почему, стал пристально, однако не без робости в него вглядываться. Дом мало чем отличался от большей части окрестных жилищ, но определенно принадлежал к самым красивым из них. Он стоял на зеленом косогоре – рядом, как полагается, никнущий вяз, на макушке, как полагается, старый добрый гонт. Но он был очень велик и построен – это сразу бросалось в глаза – из очень прочного, основательного дерева. И лет он простоял немало: обильно украшенные искусной резьбой по дереву двери и карнизы указывали, самое позднее, на середину прошлого века. Все это когда-то было выкрашено белой краской, но широкая спина времени так долго истирала притолоки, что природный рисунок дерева проступил наружу. За домом рос яблоневый сад – кривые деревья, все в сучках и наростах, выглядели в сумеречном освещении жалкими и больными. Ржавые, без поперечин ставни на окнах были плотно закрыты. Признаки жизни отсутствовали, дом казался совсем пустым, и все же, задержавшись рядом, я ощутил в нем нечто знакомое – услышал его речь. Я все время вспоминаю о том, как впервые увидел это серое колониальное строение[42], и лишний раз убеждаюсь, что первое впечатление иногда бывает сродни пророчеству, ведь, в конце концов, моя неожиданная догадка не была оправдана никакими вескими причинами.