«Он помер», – подумал пастух.
В ту минуту открылась дверь, и наш Пестряк увидел на пороге все того же каноника, возвращающегося из собора с обмороженным носом.
– Эге, дядюшка, да в уме ли вы? – воскликнул Пестряк. – Извольте обратить внимание, что вам не пристало стоять у двери, коли вы сидите за кафедрой в креслах у камина, и что на свете двух каноников, во всем сходствующих между собой, существовать не может.
– Было время, Пестряк, когда мне весьма хотелось пребывать в двух местах одновременно. Но сие не в человеческой власти, слишком уж это было бы хорошо. А у тебя, друг, в глазах двоится, ибо я здесь в единственном числе.
Тогда Пестряк повернулся к кафедре, и как же он удивился, увидя, что кресло пусто, а еще более, когда подошел ближе и заметил на полу кучку пепла, который слегка дымился, распространяя запах серы.
– Ой! – воскликнул пастух, потрясенный этим видением. – Признаюсь, что дьявол вел себя как благородный человек по отношению ко мне. Я помолюсь о нем Богу!
И тут же простодушно поведал канонику, каким образом дьявол, приняв канониково обличье, развлекался, играя роль Провидения, и помог ему, Пестряку, честно избавиться от своих злодеев, двоюродных братьев. Это показалось старому канонику назидательным и достохвальным, ибо он, будучи в здравом уме, сам помнил, что не раз приходилось ему наблюдать действия, в коих дьявол проявлял себя с лучшей стороны. И далее старец присовокупил, что всегда зло содержит в себе добро – в такой же доле, в какой зло содержится в добре; из чего следует, что не стоит слишком уж беспокоиться о загробной жизни. Превредная ересь, каковую не один собор осудил со всею строгостью.
Вот как разбогател род Пестряков, и ныне смогли они, с пользой употребив наследство предка, помочь в сооружении моста Святого Михаила, где дьявол нисколько не проигрывает от соседства архангела. Мост этот построен в память изложенной нами истории, причисляемой к подлинным происшествиям.
Увеселения короля Людовика Одиннадцатого
Время действия: XV век (царствование Людовика XI).
Король Людовик Одиннадцатый[50] был славным малым и очень любил посмеяться. Он пекся об интересах королевства и религии, пировал всласть и охотился как на мелких птах, так и на кроликов и крупную дичь. Посему очевидно, что педанты, изобразившие его коварным притворщиком, вовсе его не знали, ибо был он и верный друг, и мастер на все руки, и хохотун, каких мало.
Именно он, будучи в хорошем расположении духа, уверял, что в жизни есть всего четыре восхитительные и полезные вещи, а именно: срати горячим, пити холодное, стояти твердо и глотати мягкое. Некоторые поносили его за то, что он якшался с грязными шлюхами. Сие есть вранье возмутительное, ибо все его девицы, на одной из которых он женился, вышли из хороших семей и жизнь вели благородную. Расточительности да мелочности король не прилежал, он прибирал к рукам только крупное, и проклинают его те скряжники, коим после него не осталось ни крошки. Однако истинные правдоискатели знают, что сей король в частной жизни был очень неплохим и даже весьма приятным человеком, и прежде чем отрубить голову другу или покарать того, кого он помиловал, тем надлежало его до крайности разгневить, и месть его всегда была справедливой. Единственно в нашем друге Вервиле обманулся сей достойный государь, но один раз – это один раз, и виноват в том скорее кум Тристан, чем король. Вот что поведал о короле Вервиль, и я подозреваю, что он просто хотел посмеяться. Излагаю его рассказ для тех, кто не знает творения моего прекрасного земляка, причем даю только суть, опуская подробности, известные людям сведущим.
«Людовик Одиннадцатый отдал аббатство Тюрпеней (упомянутое в „Красавице Империи“) одному дворянину, который, прибрав к рукам доходы аббатства, велел величать себя господином де Тюрпенеем. Случилось так, что, когда король был в Плесси-ле-Тур[51], настоящий аббат, который был монахом, предстал перед королем и обратился к нему с жалобой, доказывая, что, следуя всем канонам, уставам и монастырским порядкам, он является главой аббатства, а захватчик оного вопреки всему притесняет его и уверяет, будто аббатство досталось ему по приказанию Его Величества. Покивав головою, король обещался удовлетворить сие ходатайство. Монах, настырный, как все увенчанные тонзурой божьи твари, раз за разом являлся к окончанию королевской трапезы, так что королю осточертела слащавая монастырская водица, он призвал своего кума Тристана[52] и сказал:
– Куманек, здесь один тюрпенеец меня донимает, убери его с лица земли.
Тристану было все едино – что монах, что не монах, он подошел к дворянину, которого весь двор называл господином де Тюрпенеем, увлек его в сторонку и дал понять, что король желает его смерти. Несчастный начал было умолять и рогатиться, рогатиться и умолять, но все напрасно, слушать его никто не слушал, а вместо того его столь бережно стиснули между головой и плечами, что он задохнулся. Часа через три кум доложил королю, что с тюрпенейцем покончено. Ровно через пять дней, то бишь в положенный душам срок для возвращения, монах опять явился во дворец, и король, завидев его, пришел в крайнее изумление, подозвал Тристана, который крутился, как обычно, поблизости, и шепнул ему на ухо:
– Ты не сделал того, что я приказывал.
– Простите, сир, но я все исполнил. Тюрпенеец мертв.
– Так я имел в виду этого монаха.
– А я думал, того дворянина!
– Как? И он мертв?
– Да, сир.
– Ну и ладно.
Тут король обернулся к монаху и велел ему подойти. Монах приблизился.
– Становись на колени, – велел ему король.
Монах перепугался, но король сказал ему:
– Благодари Бога, Он не пожелал, чтобы тебя убили по моему приказанию. Зато убили того, кто занял твое место. Господь в справедливости своей рассудил в твою пользу! Ступай прочь и молись за меня. И чтоб из монастыря ни шагу!»
Что доказывает доброту Людовика нашего Одиннадцатого. Он вполне мог повесить монаха, дабы исправить допущенную ошибку. Касаемо задавленного дворянина, все яснее ясного: он принял смерть по долгу службы. Людовик весьма любил свой Плесси-ле-Тур, но поначалу, дабы не уронить своего королевского величия (подобной тонкости его преемники уже не ведали), не желал бражничать и шуметь прямо в замке. И он влюбился в женщину по имени Николь Бопертюи, которая, к чему теперь скрывать, была простой горожанкой. Мужа оной дамы король спровадил в далекую каталонскую глубинку, а ее саму поселил в доме на берегу Шера, близ улицы Кинкангронь, потому что место там было безлюдное и от прочих домов в отдалении. И муж, и жена такою благодарностью к королю прониклись, что Бопертюи родила ему дочь, которая закончила свои дни в монастыре. У этой Николь носик был востренький, словно клюв у щегла, а позади тела своего дородного носила она две данные природой большие и восхитительные подушки, которые на ощупь были плотными, а на вид белоснежными, точно крылья ангела. Сия Николь прославилась также своей необыкновенной ученостью, коей благодаря в любовных экзерсисах никогда не повторялась, ибо глубоко овладела сей прекрасной наукой, умела и разнообразно готовить оливки из Пуасси[53] и разогреть их как надо, а также владела такими секретами, которые королю доставляли особенное удовольствие. Она была весела точно зяблик, все время напевала и смеялась и никогда никого не огорчала, что свойственно женщинам открытым и честным, женщинам, которые всегда заняты… догадайте сами, чем или кем!..
