Но мне хотелось вытянуть из Дэви побольше интересных сплетен о Хэмптонах. И я умоляюще попросила:

– Продолжай, Дэви, расскажи еще про леди Монтдор. Какой она была в молодости?

– Точно такой же, как и сейчас.

Я вздохнула.

– Нет, я имею в виду, как она выглядела?

– Говорю тебе, точно так же, – ответил Дэви. – Я знаю ее с тех пор, как был крохотным маленьким мальчиком, и она не изменилась ни на йоту.

– О Дэви… – начала я, но на этом и закончила, поняв, что это бесполезно. Когда имеешь дело со старыми людьми, постоянно натыкаешься на глухую стену; они всегда говорят о ровесниках, что те нисколько не изменились, а разве это может быть правдой? Если так, то получается, что все они, вероятно, принадлежат к непривлекательному поколению – вечно иссохшие или, наоборот, толстые и краснощекие, и седые в восемнадцать лет, с узловатыми ладонями, мешками под подбородком, глазами в окружении сеточки морщин. Так сердито думала я, добавляя все эти неприглядные черты к лицам Дэви и тети Эмили, которые сидели рядом со мной, самодовольно полагая, что всегда выглядели одинаково. Совершенно бесполезно обсуждать вопросы возраста со старыми людьми, у них весьма своеобразные представления об этом предмете. «Совсем не старый, всего семьдесят лет», – слышишь от них или: «Совсем молодой, моложе меня, немногим больше сорока». В восемнадцать лет это выглядит величайшей бессмыслицей, хотя сейчас, в более зрелом возрасте, я начинаю понимать, что́ все это значило. Потому что Дэви и тетя Эмили, в свою очередь, кажутся мне точно такими же с виду, как были тогда, в моем детстве.

– Кто еще там был? – поинтересовался Дэви. – Дугдейлы?

– О да. Ну разве Рассказчик не чокнутый?

Дэви засмеялся.

– И распутный? – спросил он.

– Нет, должна признать, в общем-то, нет, во всяком случае не со мной.

– Ну, конечно, он не мог быть таким при Соне, он бы не осмелился. Он ведь, знаешь ли, много лет был ее любовником.

– Не может быть! – воскликнула я, заинтригованная. Вот что было изумительно в Дэви, – он знал все обо всех, совсем не так, как мои тетки, которые, хотя и не имели особых возражений против того, чтобы мы, теперь уже подросшие, слушали сплетни, сами всегда их забывали, потому что совершенно не интересовались делами людей за пределами собственной семьи. – Дэви! Как она могла?

– Ну, Малыш внешне очень привлекателен. Я бы скорее сказал, как он мог? Но вообще-то говоря, я думаю, что это – любовная связь из чистого удобства, она прекрасно устраивает их обоих. Малыш наизусть знает Готский альманах[39] и тому подобные вещи; он как чудесное дополнение к мажордому, а Соня, со своей стороны, дает ему интерес к жизни. Я это вполне понимаю.

Одна радость, подумала я, что такие пожилые люди уже ни на что не способны. Но опять-таки удержала это соображение при себе, потому что знала: ничто так не злит людей, как если их считают слишком старыми для любви, а Дэви и Рассказчик были ровесниками, они вместе учились в школе. Леди Монтдор, конечно, была еще старше.

– Давай послушаем про Полли, – предложила тетя Эмили, – а потом я должна настоять на том, чтобы ты вышла погулять перед чаем. Что, она действительно стала такой красавицей, как обещала Соня?

– Конечно, она красавица, – заметил Дэви. – Разве Соня не всегда добивается своего?

– Вы не можете себе представить, какая красивая, – сказала я. – И до того милая, самая милая из всех, кого я встречала.

– Фанни – такая идолопоклонница, – с улыбкой произнесла тетя Эмили.

– Тем не менее, думаю, насчет красоты это правда, – поддержал меня Дэви. – Даже если оставить в стороне то, что Соня всегда добивается своего, у Хэмптонов и в самом деле просто изумительная внешность. В конце концов, старушка тоже очень красива. В сущности, мне кажется, она улучшила их породу, добавив ей немного массивности. Сам Монтдор уж слишком похож на шотландскую овчарку.

– А за кого должна выйти эта чудесная девушка? – спросила тетя Эмили. – Это будет следующей проблемой для Сони. Не представляю, кто окажется для нее достаточно хорош.

– Речь может идти только о герцогском титуле, – ответил Дэви. – Как я понимаю, она, вероятно, крупновата для принца Уэльского, он любит миниатюрных женщин. Знаете, не могу отделаться от мысли, что теперь, когда Монтдор стареет, он, должно быть, совсем не рад, что не может оставить ей Хэмптон. У меня была долгая беседа на эту тему с Малышом в Лондонской библиотеке. Конечно, Полли будет богата – невероятно богата, потому что он сможет оставить ей все остальное, но они так любят Хэмптон, думаю, им от этого очень грустно.

– А может ли он оставить Полли картины из лондонского Монтдор-хаус? Наверняка они должны перейти к наследнику, – заметила тетя Эмили.

– И в Хэмптон-парк тоже чудесные картины, – вмешалась я. – Взять только Рафаэля и Караваджо, что были в моей спальне.

Они оба рассмеялись, изрядно задевая мои чувства.

– Мое дорогое дитя, ох уж эти картины из спальни загородного дома! Но вот те, что в Лондоне, представляют собой всемирно известную коллекцию, и я уверен, что они отойдут Полли. Молодой человек из Новой Шотландии просто получит Хэмптон со всем содержимым, но это пещера Аладдина, знаешь ли: мебель, серебро, библиотека – бесценные сокровища. Малыш говорит, что им надо бы пригласить его сюда и показать кое-какие блага цивилизации, пока он окончательно не одичал там, за океаном.

– Забыла, сколько ему лет, – сказала тетя Эмили.

– Я знаю, – ответила я. – Он шестью годами старше меня, то есть ему примерно двадцать четыре. И его зовут Седрик, как лорда Фаунтлероя. Мы с Линдой, когда были маленькие, выискивали о нем данные в справочниках, чтобы узнать, подходит ли он нам.

– Да уж, как типично для вас, – усмехнулась тетя Эмили. – Но мне бы следовало догадаться, что он действительно может подойти Полли, – это разрешило бы все вопросы.

– Это было бы слишком не похоже на реальную жизнь, – возразил Дэви. – О черт, я заболтался с Фанни и забыл про свою трехчасовую таблетку.

– Прими ее сейчас, – сказала тетя Эмили, – а потом выйдите прогуляться, пожалуйста, оба.

С тех пор я часто виделась с Полли. Я ездила в Алконли, как делала это каждый год, чтобы немного поохотиться, а оттуда часто заезжала в Хэмптон, где проводила пару ночей. Крупных приемов гостей больше не устраивалось, но был постоянный поток людей, и, по правде сказать, Монтдоры, похоже, никогда не садились за стол без посторонних. Малыш Дугдейл приезжал почти каждый день из своего Силкина, который находился всего в десяти милях. Он очень часто уезжал домой переодеться к обеду и возвращался, чтобы провести вечер в Хэмптоне, поскольку леди Патриция, кажется, совсем неважно себя чувствовала и любила пораньше отправиться спать.

Малыш никогда не выглядел в моих глазах реальным человеческим существом, и я думаю, так случилось потому, что он всегда играл какую-то роль. Роль Дон Жуана чередовалась с ролью старого итонца, ролью сквайра Силкина и ролью «талантливого» космополита. Ни в одной из этих ролей он не был вполне убедителен. В роли Дон Жуана он преуспевал только с очень простодушными женщинами – исключение составила леди Монтдор, а она, какими бы ни были их отношения в прошлом, пришла к тому, что стала относиться к нему скорее как к компаньонке или личному секретарю, чем как к любовнику. Сквайр в слегка шутливой манере играл в крикет с деревенской молодежью и читал лекции сельским женщинам, но никогда, несмотря на все свои усилия, не казался настоящим сквайром, а «талантливый» космополит выдавал себя с головой всякий раз, как прикасался кистью к холсту или пером к бумаге.

В деревне он и леди Монтдор были очень заняты тем, что называли «своим искусством», дюжинами производя колоссальных размеров портреты, пейзажи и натюрморты. Летом они работали на открытом воздухе, а зимой устанавливали в северной спальне большую печь и использовали эту комнату как студию. Они были такими великими почитателями своего творчества и творчества друг друга, что мнение внешнего мира для них мало что значило. Их картины всегда вставлялись в рамы и вывешивались у них в домах, лучшие – в комнатах, остальные – в коридорах.