Клоп стоял на потолке, вниз головой, и размышлял, падать в стоящую под ним кровать или подождать. В кровати лежала маленькая девочка, на вид ей было четыре-пять лет. Она сладко спала. Только под утро удалось ей крепко заснуть, когда она перестала ворочаться и чесаться. Ее уже всю искусали клопики, а к утру они, то ли насытились, то ли тоже хотели уже спать, но свою активную кровопийную деятельность прекратили.

И только последний неутомимый старый клоп, который с трудом проделал долгий путь к тому месту, откуда можно было упасть прямо на теплое, вкусное детское тельце и напиться свежей кровушки, стоял на потолке и размышлял. Он был схож с сухим осенним листом. Какая-то внутренняя сила едва удерживала его на потолке, а девочка была последним шансом продлить его бренную жизнь.

Мама девочки не могла избавить ее от этих мучений, не могла придумать, что бы такое сделать, чтобы девочка не страдала от укусов. Никаких специальных средств, смягчающих жуткий зуд, у нее не было. Вывести клопов, этих мерзких тварей, кажется, навечно оккупировавших дом, тоже было нереально. Единственное, что она могла, поставить железную сетчатую кровать ножками в четыре кастрюли с водой. Тогда клопы не могли бы заползти в кровать с пола. Клопы плавать не умеют. А вот уберечь дочку от нападения сверху не находилось никаких способов.

Так они и жили – мама, дочка и клопики. Папа, конечно, у них был, но он вечно находился в каких-то разъездах. Часто и дома не ночевал.

Наверно, клопы кусали и родителей. Девочка не знала. Поэтому все воспринимала, как неизбежность. По-другому, видимо, не бывает…

Семья жила в центре Москвы, на улице, которая выходила одним концом на бывшую улицу Герцена, другим – на Горького. Там, на пересечении с парадной улицей столицы, стоял красивый дом, в котором в былые годы находилась резиденция московских генерал-губернаторов.

Однако, несмотря на такую архитектурную достопримечательность, – все же такой статусный дом венчал улицу, – в перестроечные годы ее почему-то понизили до статуса переулка. Может быть, так и надо, думала выросшая девочка, потому что на солидную улицу она и не очень-то тянула – кривоватая, узковатая, с большой загогулиной, на которой после сноса дома 13 образовался сквер.

Позже Мила и вовсе смирилась. Она решила, что такую замену вполне можно было бы и простить, ведь Вознесенский переулок благодаря своеобразному взгляду на мир одного из знаменитых советских поэтов ХХ века Андрея Вознесенского вошел в анналы всемирного литературного наследия.

Я – вселенский полудурок,

Бит Никиткой и тоской.

Вознесенский – переулок,

Меж Никитской и Тверской…

С тьмой литературных урок

Разберусь я вдругорядь.

Вознесенский переулок

Не переименовать.

Понять Вознесенского можно, быть фамильным тезкой и не обыграть такое совпадение не простил бы себе ни один поэт.

Хотя если уж углубиться в историю топонимики, первое название с конца ХVI века у него было другое – Новгородский переулок. Потом его переименовали в Вознесенский по имени одноименного храма Вознесения. И сегодня можно увидеть в начале улицы маленький православный храм Малое Вознесение. Затем в течение двух веков – ХVП и ХVШ-го – переулок оставался таковым, пока его не назвали Большим Чернышевским в честь губернатора Москвы графа Чернышева. Именно для него был построен тот дом-дворец, в котором позже работали и Лужков, и Собянин. После революции здание немного адаптировали под нужды большевиков и в него вселился Моссовет, а впоследствии туда въехали чиновники мэрии Москвы.

Впрочем, Моссовет углом уже стоял на улице Станкевича, где и родилась девочка. Большевики посчитали, что в новой истории не место старым символам. Улица должна прославить человека, чьи идеалы были бы созвучны их собственным. Подошел для этой цели, кому-то оказался по вкусу, русский философ-идеалист, писатель и поэт Николай Станкевич, известный многим тем, что в 1831-м году основал литературно-философский кружок, который так и назвали «Кружок Станкевича». В него входили известные личности – Михаил Бакунин, Виссарион Белинский, которого Станкевич называл неистовый Виссарион, Василий Боткин, Константин Аксаков, Алексей Кольцов. Казалось бы, небольшой кружок единомышленников. Ну и что? Какое мелкое событие?! Но, видимо, это сыграло свою решающую роль. Как, впрочем, и то, что проживал он именно на этой улице в доме номер 6, у своего земляка из Воронежа Михаила Павлова. Через 20 лет после его смерти (а умер писатель в раннем возрасте от туберкулеза, было ему всего 26 лет) приобрел этот дом, уже в 1860-м году, губернский секретарь Александр Станкевич, брат знаменитого философа-идеалиста. Так фамилия закрепилась в названии улицы.

Но девочку, которую все домашние звали Милочкой, могли бы заинтересовать не только те исторические события. Ведь дом номер шесть имел непосредственное отношение и к истории рода самой девочки. Двумя веками раньше – в ХVП и ХVШ-м веках – он принадлежал Сумароковым, деду и отцу известного поэта и драматурга Александра Сумарокова. Его дочь Екатерина, поэтесса, вышла замуж за драматурга Якова Борисовича Княжнина, от рода которого к ней протянулась прямая генеалогическая веточка.

Таким витиеватым способом судьба указала Милочке, когда она выросла и заинтересовалась историей своего рода, на ее дворянскую наследственность и удивительное случайное соседство со своим предком. А, может быть, не случайное?

История – такая занимательная наука, она не сравнима ни с какой другой. Блуждая ее коридорами, обязательно наткнешься на какое-то открытие. И даже не очень важно, что происходит в сегодняшней жизни с заинтересовавшим тебя объектом, его прошлое затягивает всегда глубоко и надолго.

Дом 9-11, где жили мама, Милочка и клопики, был литерным. Он был хорошо известен всем гидам Москвы, поскольку явно выделялся среди прочих домов. К нему водили экскурсии. Почти ежедневно подъезжали экскурсионные автобусы, туристы выстраивались перед домом и читали надпись на мемориальной доске:

«В этом доме с 1826 года по 1832 год великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин бывал у своего близкого друга – поэта Петра Андреевича Вяземского».

Поэта Вяземского сегодня мало, кто помнит. Тем более, Вяземского как писателя. Хотя некоторые его баллады дожили до наших дней. Во многом – благодаря фильму «О бедном гусаре замолвите слово». Многим знакома и его цитата: «И жить торопится, и чувствовать спешит». Известна, скорее всего, потому что Пушкин взял её в качестве эпиграфа к своему роману в стихах «Евгений Онегин».

Вяземский был человеком любознательным. Более 60 лет Пётр записывал всё, что казалось ему интересным, злободневным, важным или просто забавным. В конечном итоге получились 32 записные книжки. Приведем в пример одно из его наблюдений: «В чернилах есть хмель, порождающий запой. Сколько людей, если бы не вкусили этого зелья, оставались бы на всю жизнь порядочными личностями! Но от первого глотка зашумело у них в голове, и пошло писать! И пьяному чернилами море по колено. А на деле выходит, что и малая толика здравого смысла, данная человеку, захлёбывается и утопает в чернильнице». Образность и чувство юмора притягивали к Петру многих современников. И, конечно, Пушкина.

В надписи на мемориальной доске не было никакой интриги. Но гиды, чуть понизив голос, как правило, рассказывали о странной дружбе двух поэтов. Чего только ни придумывали для «красного словца». И почти всегда с тайным придыханием добавляли, что Петр Андреевич активно ухаживал за супругой «солнца русской поэзии», особенно после того, как Наталья Николаевна овдовела. Однако, эти увлечения при жизни не мешали дружбе Вяземского и Пушкина, общение которых большей частью было посвящено обсуждению литераторами творчества. Упоминали, что именно здесь Пушкин дважды читал своего «Бориса Годунова». И именно здесь Пушкин записал в альбом друга-литератора Юрия Бартенева сонет «Мадонна». Стихотворение было написано в 1930 году, написано для тогда уже невесты, одной из первых красавиц Москвы, Натальи Гончаровой.