5 января 1877 года. Воронеж.

Кутаясь в потёртый тулуп, надзиратель духовного училища Стенька Таиров вышел из своего флигеля и широкими шагами пересёк заснеженный двор бурсы.

Стенька спешил донести начальству новость: сегодня, под самое Рождество, затеяла баловство нечистая сила.

Колокола часовни Трёх святителей, сбивчиво зазвонили о конце вечерней службы. Привычно перекрестившись одним широким взмахом, он отметил, что новый дьяк вновь звонит невпопад.

Придержав малахай, задрал голову и посмотрел, как бесноватый ветер треплет скрипучий флюгер на крыше. Опустив взгляд пробубнил:

− Будет на завтра работы. Сам чёрт, прости Господи, буран зачинает под светлый праздник!

Метель, народившаяся в сером, словно застиранный утерник, небе, сулила к утру завалить Воронеж по самые ставни.

Ступеньки крыльца уже присыпаны снегом на палец. Прежде чем толкнуть дверь, пошевелил губами, произнеся короткую молитву.

Скрюченные от лютого холода ветви клёна царапали окно, в котором сквозь намёрзший лёд желтел огонёк свечи.

Стенька аккуратно обмёл валенки. Мягко ступая, прошёл по тёмному коридору к учительской.

Инспектор училища, Иван Иванович Путилин, неловко примостился на краешке табурета, словно проходя мимо, присел на секунду. От неожиданного появления надзирателя вздрогнул. Поспешно захлопнул тетрадь, в которой старательно что-то записывал.

− Чего вам, Таиров? – он нервно пробежал пальцами по столу, стесняясь мальчишеского замешательства.

Надзиратель вытащил из кармана тулупа вдвое сложенную бумажку.

− Иван Иванович, извольте прочесть. Вот, сунули мне под дверь, покуда ходил ворота запирать. Тут до вашего интереса.

Стенька протянул записку.

Будучи много старше инспектора, закончившего семинарию лишь год назад, за глаза, величал его щенком желтопузым.

Но пехотный полк, в своё время, дал хорошую школу: инспектор есть инспектор, а его дело на службе знать звания и обращаться по чину.

Иван развернул листок, криво вырванный из ученической тетради. По почерку отметил, что писал кто-то из отстающих. Печатные буквы, прыгающие как воробьи на пасху, сообщали:

«Сей ночью, заблудший отрок возжелал ворожбой и дьявольскими молитвами вызвать чёрта на поклон. Список заклинаний будет при нём. Спаси нас Господь»!

Таиров заметил, что щеки у инспектора пошли красными пятнами, пальцы пробежали по краю стола.

Путилин, перечитал ещё раз. Задумался: «Дело не шуточное, даже если бурсаки надумали посмеяться над ним. А если вправду чёрта вызывать будут?»…

Иван Иванович попал на эту должность исключительно волей Господа. Оценками не блистал. Задолго до конца учения обозначилась его дорога не далее, как в дьяки. Но Господь, в лице старого отцовского приятеля, служившего в епархиальном управлении, определил его на весьма приличную для скромных лет должность.

«Если накануне Рождества удастся выловить чернокнижника в стенах божьего заведения, смотритель непременно отметит старание, − думал он. − А если и шутка − разница не велика. Главное изловить кого, и показательно дать пример: при Путилине таких забав в училище не потерпят! Проявить себя тут решительно негде. И вот случай!»

Пальцы инспектора запрыгали по краю стола ещё быстрее.

Повернулся к надзирателю застывшему по стойке «смирно».

В училище выправка была необязательна, но Стенька, не изменяя привычке, держался по уставу.

− Таиров, через час будь наготове. Такие дела пресечь в корне. Жди у входа в классы.

− Как прикажете Иван Иванович. Буду как штык!

Ближе к полуночи Таиров стоял в сенях, в одной руке держа фонарь, а в другой хворостину, более походящую на палку.

В учебных заведениях давно запретили розги, но надзиратель, по старой памяти, держал запас, и иной раз грозил особо шкодливым бурсакам показать «с пылу горячих»

В приоткрытую дверь увидел, как Путилин, прислушавшись к происходящему в классе, махнул призывно рукой.

Стенька осторожно приблизился. Валенки оставляли влажные следы на выскобленному полу. Скрип досок под грузной фигурой, тонул в свисте метели горстями кидающей в окна снег.

В эту минуту оба услышали странные звуки. Слов не разобрать. Невнятное бормотание быстро перешло в завывание.

− Вот оно! − прошептал инспектор, − Если кто и вызывает чёрта, то должно так!

Осенив себя крестным знамением, он рывком распахнул дверь в класс…

1 января 1877 года.

В воскресенье, за неделю до Рождества, бурсаки, не замеченные в лени и шалостях, имели право выходить в город.

Митрофан Пятницкий и его приятель Васька Горький, ученики первого класса Воронежского духовного училища, по окончанию воскресной службы размеренно, на сколько хватало выдержки, спустились с паперти Покровского собора. Перекрестились и, не теряя благочинности, завернули на Большую Дворянскую.

Через секунду Митрофан толкнул приятеля в сугроб и, зачерпнув горсть мягкого, рассыпчатого снега швырнул вслед.

Видя, как Васька барахтается в искрящейся снежной муке, пытаясь лепить снежок, Митрофан закашлялся от смеха и колючего морозного воздуха.

Не дожидаясь мести, бросился бежать.

Зимнее студёное солнце, морозный воздух, сияющее небо – всё иное, чем во дворе училища.

Смотришь на белый свет через заиндевелое, мутное оконце в классе − скукота. Но тёплой ладонью прислоняешься к нему, и оттаял мир снаружи, где всё ярче, красочнее, веселее.

Мальчишки, вырвавшись в город, неслись вперёд, скользя, толкая друг друга в снег. Смеясь, увернулись от ямщика, норовившего протянуть кнутом, когда попробовали зацепиться за сани. Насбивали сосулек с низких крыш в переулке, где жались стареньки избы служивых людей. Чуть не поймали зазевавшегося в сугробах рыжего кота.

Швыдко проталкиваясь меж господских шуб и засаленных кафтанов мастеровых, Митрофан не ведал, что судьба именно сегодня развернёт его со столбового пути начертанного отцом, видевшим сына в духовном звании.

Добежав до угла Средне-Московской, остановились на миг. Осмотрелись. Ярмарка у постоялых дворов широка и полна.

Хоть до рождества говеть ещё неделю − прилавки ломятся, а народ роится по всей площади. Облачка пара из сотен ртов появляются и тут же тают в морозном воздухе. Лошади фырча, трясут мордами, стряхивая искры инея с лохматых ушей.

Собачонки, не ведающие поста, снуют у мясных рядов. На лету хватают кости, что кидают им сердобольные торговки.

Народ загодя закупается к Рождественскому столу.

Не скоромным яствам: шматам сала, свиным ножкам и жирным гусям − придёт черёд через несколько дней. А пока они замороженными чурбачками развешены на перекладинах у лавок, чтобы хозяйки издали видели товар.

− Кипит! Кипит! Лей кубышка, не жалей добришка! − кричат продавцы сбитня, разливая горячий, дымящийся напиток из чана, к которому подкидывают уголья тлеющего рядом костерка.

Меж рядов прохаживаются бабы с большущими лотками. Лотки накрыты толстыми шалями. От них, на несколько шагов впереди, идёт густой, сытный запах горячего хлеба.

− Пи-ироги с ка-артошечкой! Черепенники с по-остным маслицем!.. Только из печи!

Ребята, проголодавшиеся во время длинной воскресной службы, взяли черепенник − гречневый оладушек. Под шалью они вправду ещё не успели остыть. Разломив пополам стали аккуратно отщипывать тёплые кусочки и клали в рот, стараясь не уронить ни крошки.

Подбежавшей в надежде на поживу лохматой шавке, Митрофан серьёзно сообщил:

− Пост. Мяса сами не едим!

Та тявкнула пару раз, обращаясь теперь к Сашке. Но тот тянул шею уже совсем в другую сторону. Туда где начинались ряды с новогодними игрушками, бенгальскими огнями и леденцами на палочках.

Там сновали компании городской ребятни, среди которой попадались товарищи из училища. Перед праздниками, те, кто ехал на каникулы домой, старались купить подарки близким. Скудные сбережения, хранимые с самого лета, тратились под рождество на конфеты, хлопушки, маски. На всё то, что в далёких сёлах губернии, почиталось их младшими братьями и сёстрами как редкие, невиданные сокровища. На расписные игрушки приходили смотреть соседские ребятишки, угощались конфетами, и радовались блестящим обёрткам. Разглаживали их на коленях, рассматривали незамысловатые рисунки, смакуя в беззубых ртах мармеладки и карамель.