«Умоляю, замолчите», — прошептала в мыслях Ева, но сказать это вслух, конечно, не осмелилась.

— Я знаю, о чём ты думаешь, — продолжал Саваоф Теодорович, глядя пустым взглядом в одну точку. — Хочешь, чтобы я замолчал. Я прав? — ответа он не дождался. — Я замолчу и, может быть, уже никогда не скажу ни слова. Прости меня за мою слабость, прости, но я больше не хочу быть сильным, не хочу быть тем, кем всегда мечтал стать. Я как-то уже говорил тебе, Ева… Не страшно, когда умерло тело, это естественно — страшно, когда умерла душа. Но иногда одно влечёт за собой другое: умирают тела, и на их могилах умирают души. Прости, если я вдруг не справлюсь и больше никогда не восхищусь тобой, хотя ты этого заслуживаешь. Но лучше бы ты тоже умерла, так бы я был спокоен на твой счёт: я был бы уверен, что ты попала в Рай. Ещё раз прости, если я вдруг не выкарабкаюсь… И не говори потом, что я не предупреждал тебя.

Саваоф Теодорович опустился на колени на мокрый после ночи песок, стянул с себя рубашку, оставшись в одной футболке, и начал осторожно заворачивать в неё маленькое тело. Получилось неровно, но открытых мест нигде не осталось, а потому Саваоф Теодорович, поцеловав на прощание маленький свёрток в лоб, бережно положил его в глубокую яму и аккуратно засыпал сверху бурым от влаги песком.

— Ева, — тихо позвал он, всё ещё сидя на коленях. — Можно тебя попросить… Оставь меня, пожалуйста. Я хочу побыть один.

Ева молча кивнула, встала и пошла прочь.

***

На одинокой скале среди сотен тысяч таких же скал, укрыв себя крыльями от порывистого морского ветра, сидел Михаил. Над ним были горы, под ним были горы, позади него были горы, справа от него были горы, и слева от него тоже были горы, но зато перед ним на многие километры вперёд простиралось большое-большое и чёрное море, изредка сверкающее на горизонте жидким золотом. Сложно было сказать, о чём он думал и думал ли вообще: Михаил смотрел в небо на серые пушистые тучи, на город, спящий по правую руку от него, крутой отвесный берег, дикий пляж и маленькую фигурку с лопатой в руках, затем опускал глаза на тёмные волны под собой и провожал взглядом редкие кораблики. Издалека Михаил был похож на очень крупную птицу, грациозно сложившую крылья в ожидании долгого полёта, да и вообще во всём его образе читалось что-то орлиное: такое же строгое, гордое и уверенное. В облаках промелькнула вторая птица, и спустя пару мгновений рядом с Михаилом приземлился его брат.

— Сегодня? — только и спросил Гавриил, опустившись рядом с Михаилом.

— Сейчас, — ответил тот, не глядя на брата, и вдохнул полной грудью солёный морской воздух. Гавриил кивнул и взмыл обратно в небо, а Михаил так и остался сидеть на одинокой отвесной скале, вдыхая море.

***

Она прошла весь парк насквозь, вышла к больнице, но не остановилась, а пошла дальше по дороге куда-то вверх, прямо к небу. Широкая тропа, иногда теряющаяся среди прошлогодней опавшей хвои, вела её всё дальше и дальше от белого приюта, мёртвой души и маленького холмика на берегу моря навстречу спокойным, величественным великанам, покрытым сине-зелёным сосновым бором, как мхом. Давно прошла пора их юности, когда их характер вырывался на поверхность обжигающей магмой и лавой стекал по недавно очерченным скалам к такому же юному морю, и теперь они спали глубоким-глубоким сном под шелест едва ощутимых волн, источая вокруг себя, как приглушённый свет, заветное забвение. Ей казалось, что она поднимается на Голгофу. Ева никогда не была здесь; она знала, что тут часто гуляет Писатель, но её, в отличие от него, сюда не пускали, потому что ей разрешалось гулять только там, где были санитары. Утром в горах было прохладно: откуда-то приползли большие серые тучи и закрыли собой и без того робкое солнце, задул посильнее ветер, как будто хотел прогнать со своих владений незваного гостя, и старые сосны недружелюбно закачались из стороны в сторону, размахивая ветками-руками перед лицом Евы и задевая её своими иголками. В голове было пусто; она ни о чём не думала.

Ева вынырнула из соснового бора и вдруг оказалась на небольшой открытой площадке. Здесь не было ничего, кроме странных, непонятных голубых колючек и неизвестно откуда взявшейся скалы с правой стороны; Ева медленно села на землю и, облокотившись на камень позади себя, прикрыла глаза. Она зябко поёжилась: было ещё холодно, и промёрзшая за ночь гора нисколько не грела её, хотя Ева сейчас и не знала, чего она хочет больше: чтобы кто-нибудь согрел её ласковым словом и успокоил, или чтобы утренняя предрассветная прохлада остудила мысли и отрезвила голову.

В каком-то странном оцепенении Ева поднялась на ноги и медленно подошла к краю утёса: далеко-далеко внизу бежал бурный горный поток, снося всё на своём пути, однако его шум не долетал до той высоты, на которой стояла Ева, так высоко она была. Да, она стояла действительно высоко: Ева подняла голову кверху, увидела, как низко плыли большие серые облака, и в тот момент ей показалось, что стоит протянуть руку, как она коснётся этой холодной мокрой ваты, и она прольётся на неё хорошим летним дождём. Ева огляделась вокруг: вершины гор скрылись в плотном густом тумане, спустившемся с неба, и по сравнению с этими великанами она почувствовала себя такой маленькой, что ей стало страшно.

— Откуда вы бежите, барашки, и в какую страну направляетесь? — с лёгкой улыбкой на губах тихо спросила Ева, глядя в небо. — Можно мне с вами, мои пушистые друзья? Молчите? Или это я вас не слышу? Наверное, я вас… Вы меня тоже простите, Саваоф Теодорович, за мою слабость, за мой страх, простите. Савва… Какое красивое, ласковое имя! Прости, Бесовцев. Прости, Аглая. Прости, Мария. Прости, Ранель. Простите, близнецы. Прости, Кристиан. Простите, Дунечка и Надя. Прости, Николай. Простите, волчок и козлик. Простите меня, Писатель, Шут и Амнезис. Простите меня, друзья. Простите.

Она сделала ещё один осторожный шаг к краю утёса. Ей вдруг представилось, как она, лёгкая и прозрачная, с разбега прыгнула в эту бездну и полетела навстречу облакам.

И она это сделала.

Она отошла подальше от края утёса, набрала в лёгкие побольше воздуха, разбежалась и, развернувшись спиной к земле, прыгнула навстречу тёмной расщелине. Она летела вниз, и ей было хорошо.

Наверное, смерть Ады и стала той самой последней каплей, которую так долго ждала Ева. Спроси её кто-нибудь в тот момент, о чём она думает, она бы не ответила, а только беззаботно пожала плечами и всё равно бы прыгнула вниз, нисколечко не сомневаясь и не задумываясь. В тот миг она действительно была вся какая-то лёгкая и воздушная, словно прекрасный образ, волею судьбы упавший с небес на землю и теперь ищущий путь назад. Никто её не видел, и она никого не видела; никто не мог остановить её, осудить, вразумить, и она никого не поучала, не наставляла и не подбадривала; она летела вниз, и никто не мог ей в этом помешать. Быстро мелькали с двух сторон деревья, скалы, другие утёсы, но Ева почти не видела их, так, только краем глаза, потому что перед взором у неё было лишь огромное серое небо, и ей казалось, что она не отдаляется от него, а наоборот, приближается… А может, так оно и было.

***

Бесовцев и Саваоф Теодорович стояли где-то в горах и пристально следили за стремительно падающей фигуркой. Ни один человек не увидел бы оттуда, где они находились, двигающийся силуэт, но на уступе стояли и не люди, а потому они всё видели.

— Люци, она прыгнула.

Саваоф Теодорович ничего не ответил. Глаза его, кажется, потемнели на несколько тонов.

— Она падает, — через некоторое время снова сказал Бесовцев и снова не получил в ответ ни единого слова.

— Она разобьётся.

Молчание.

— Не успеешь поймать, Люци.

Тишина. Бесовцев побледнел, хотя это казалось невозможным.

— Рай не откажется, Люци. Потеряешь.

Бесовцев только успел увидеть, как мимо него промелькнула чёрная тень.

Михаил, всё так же сидящий на скале, не смог сдержать улыбки.

***

Ева уже закрыла глаза, готовясь почувствовать спиной удар, который, как и когда-то Ранеля, вышибет из неё душу, но что-то вдруг схватило её и крепко прижало к себе.