— Жадный засранец.
Подняв телефон, он пишет: «Ты не опрашиваешь меня, потому что я знаю эту фигню, и я с большей пользой провожу время, получая массаж головы, чем повторяя то, что уже знаю».
Я слегка дёргаю его за волосы, но чувствую, что губы изгибаются в улыбке. Вот он, ворчливый лесоруб, к которому я привыкла.
— Ставлю двадцать баксов, что ты знаешь это далеко не так хорошо, как хвастаешься, Райдер.
Он выгибает брови, при этом тасуя карточки в руках. Достав одну, он медлит и поднимает телефон.
«Ставлю двадцать баксов на то, что отвечу правильно, И ВДОБАВОК ты должна мне массаж головы каждый раз, когда мы занимаемся».
Я хмурюсь. Сурово. Но я не капитулирую от вызовов. Вините во всём мою азартную натуру.
В моей голове зарождается идея. Райдер всё ещё смотрит на меня, когда я запускаю пальцы в его волосы, но на сей раз я действую иначе. На сей раз я провожу ногтями по коже его головы.
Такое чувство, будто я щёлкнула выключателем. Его веки опускаются, но потом снова резко распахиваются, будто ему вкололи транквилизатор, но он силится оставаться в сознании. Я провожу кончиками пальцев по его шее с двух сторон, затем опускаюсь к ключицам. Его дыхание сбивается, и я наблюдаю, как его ладони вцепляются в ковёр. Одним пальцем я провожу от основания его черепа вниз по шее и вижу, как приоткрываются его губы.
— Запросто, Бергман. Ответь сейчас, и будем считать, что договорились.
Я поднимаю карточку, держу перед его лицом и наблюдаю, как его глаза стараются сфокусироваться вопреки осоловелому выражению. Наклонившись, я опускаю губы к его правому уху, стараясь говорить как можно тише, но при этом быть услышанной.
— Десять секунд, а потом ты проиграл. Десять, девять...
Я шёпотом веду обратный отсчёт ему на ухо, моя грудь прижимается к его спине, кудри спадают вокруг его лица. Он прерывисто вдыхает, сощурившись. Он знает, что я делаю. Выпрямившись, Райдер выхватывает карточку из моей руки, но я лишь наклоняюсь ближе, пока он её изучает. Его грудь вздымается, и я скольжу вперёд, практически наваливаясь на его спину. Я массирую его шею, снова провожу пальцами по его ключицам.
— Три... два...
Он ударяет ладонью по полу.
— Один.
Райдер резко поворачивается ко мне, в его глазах искрит ярость. Мы находимся нос к носу, пока я улыбаюсь медленной и довольной улыбкой.
— Занятие окончено, мистер Бергман.
***
— Ох, Уилла, ты просто кошмар! — мама хохочет, а потом подавляет приступ кашля.
Я вытираю слёзы, мой живот ноет от смеха.
— Видела бы ты его лицо, мама.
Мама качает головой.
— Ох, милая. Думаю, ты ему нравишься.
Мой смех обрывается.
— А я так не думаю. Он дразнит меня и постоянно дёргает. Если я ему нравлюсь, то он странно это показывает.
Заправив выбившийся локон за моё ухо, мама улыбается.
— Может, он боится. Атаковать в моменты испуга — это вполне в человеческой природе.
— Чего ему бояться?
Если у кого и есть основания бояться, то это у меня. Я не хожу на свидания. Я не доверяю мужчинам. Они мне в целом вообще не нравятся.
— Ну, Уилла, он глухой, не говорит, не использует язык жестов. Это наверняка вызывает ощущение изолированности и провоцирует тревогу, как минимум периодически. Ты пробовала жить безо всяких слуховых сигналов, которые предлагает нам мир для безопасности, не говоря уж о невозможности выражать себя в общении с окружающими?
— Нет, — я хмурюсь. — А ты?
Мама кивает.
— Много лет назад, в одной из моих командировок с армией, прогремел взрыв. У меня был такой сильный звон в ушах, что я два дня ничего не слышала. Меня дважды чуть не сбили джипы, перемещавшиеся по базе. Я не замечала, что люди звали меня по имени. Всего сорок восемь часов, и когда я легла в постель в ту вторую ночь, Уилла, я была измождена, раздражена и взвинчена.
Моё сердце как будто сжали брутально крепким кулаком, и оно вот-вот лопнет от давления и растворится. Большую часть времени я раздражалась или злилась на Райдера. Ни разу я не задумалась о том, каково ему живётся. Я вижу его как способного и независимого, адаптировавшегося к своей жизни. Помимо необходимости говорить так, чтобы он меня понимал, я веду себя с Райдером точно так же, как вела бы себя с любым другим раздражительным, мускулистым, бородатым любителем фланели.
Но это ведь не считается сопереживанием, нет?
— Нет, милая, — говорит мама. — Не считается.
Я вздыхаю.
— Я сказала это вслух.
— Да, сказала. Ты всегда перевариваешь информацию, проговаривая её, — похлопав меня по руке, затем взяв мою ладонь, мама нежно улыбается. — Эта одна из моих любимых черт в тебе — то, какая ты всегда прозрачная...
— Не надо, — я притворно отталкиваю её руку. Мама снова сжимает мою ладонь, её хватка сильна.
— Так и есть. Твоя злость и твоя привязанность. Твоя любовь — такой же очевидный нагрудный значок, как и твой нрав, Уилла Роуз. Ты любишь избирательно и страстно. Ты сражаешься лишь за то, что дорого твоему сердцу.
Мгновение спустя я смотрю ей в глаза.
— Я не знаю, что делать, мама.
Она склоняет голову набок.
— С чем?
Я пожимаю плечами, когда на глаза наворачиваются слёзы.
— Да со всем. Команда, оценки, будущее... он.
Это ощущается как лавина эмоций — давление, ошеломляющая тревожность и ожидания, сокрушающие мою грудь. Я падаю в мамины объятия и беззвучно плачу. Я позволяю себе притвориться ребёнком, чья жизнь намного проще и безопаснее в объятиях мамы, пока она гладит меня по спине и утешает.
— Спасибо, мама, — наконец, я сдерживаю слёзы. — Со мной всё будет хорошо, просто я...
— Устаёшь, — заканчивает за меня мама. — Уставать — это нормально, знаешь.
Когда она говорит это, что-то в её глазах меняется. Это заставляет меня волноваться. Я собираюсь расспросить её об этом, но тут стук в дверь сообщает о приходе доктора Би.
Этот мужчина выглядит прекрасно. Я понимаю, почему мама краснеет в его присутствии. Высокий, худой, с целой гривой волнистых рыжевато-блондинистых волос, которые напоминают мне о периоде бурных 20-х годов и красавчиках с экрана. У него ярко-зелёные глаза, которые всегда казались мне тёплыми и искренними, он как всегда гладко выбрит и пахнет каким-то мужским лосьоном после бритья и антибактериальным мылом.
Я давненько не видела его, так что пользуюсь шансом.
— Доктор Безозизкактам-а-а-апчху!
— Будь здорова, — произносит мама с невозмутимым лицом.
Доктор Би выдавливает на ладонь санитайзер, затем бесстрастно вскидывает бровь. Его настоящая фамилия — прямо-таки европейская скороговорка. Безуиденхаут. И произносится не так, как пишется. Я до сих пор не знаю, как это правильно звучит. Когда я впервые попыталась прочесть его фамилию в маминой истории болезни, мама искренне думала, что я чихнула. С тех пор это стало нашей фирменной шуткой.
— Уилгельмина, — он знает, что меня зовут не так. Это он так мстит. Широко улыбнувшись, он протягивает мне кулак для удара в знак приветствия, что я и делаю. — Джой Саттер, сегодня вы выглядите особенно радостно4, — говорит он маме.
Мама подмигивает мне и поправляет халат поверх больничной сорочки.
— Как же не радоваться, когда дочка пришла навестить?
Я слезаю с кровати, давая доктору Би место. Подойдя ближе, он поворачивается ко мне и по-доброму говорит:
— Мисс Уилла, вы не могли бы оставить нас ненадолго? Мне нужно обсудить с вашей матерью конфиденциальный вопрос. Это займёт всего минуту.
Я щурюсь, глядя на маму. Она ослепительно улыбается и машет рукой.
— Иди. Купи мне тот сладкий персиковый чай, который мне вечно не дают пить.
— Чистый сахар! — притворно возмущается доктор Би. — Всё ведь на бёдрах осядет, Джой.
Только онколог и давний раковый больной могут шутить над её потерей веса из-за болезни. Я выхожу, закрываю за собой дверь и чувствую, как по спине дрожью прокатывается ужас. Я не могу представить ни единой причины, по которой пациент выгонит своего ребёнка из палаты, если только речь не идёт о новостях, которые ты не хочешь сообщать.
