«Вот спасибо замполиту, надоумил. Радость-то для нее какая!» — думал довольный Червонцев.

Она не вышла — выплыла из прихожей, грациозно поворачиваясь на ходу и удовлетворенно приговаривая:

— Ну спасибо, ну и Федя… И как тебе удалось угадать мой размер?

— А я помнил, какой ты была после эвакуации у нас в Мещере. И верил, что такой и осталась. Вот и нашел подходящую фигуристую немку-продавщицу.

О заслугах старшего лейтенанта он, разумеется, умолчал.

Они ели, беззаботно болтая. Наташа снова поверила, что Федор ни на толику не изменился, что он любит ее и ничто не может стоять на пути их любви. Она была польщена тем, что он заехал сперва к ней, а не к матери, которая была больна и ради которой ему дали отпуск. И тут же упрекнув себя в эгоизме, укорила и его в черствости: они пируют, а мать, быть может, лежит недвижимая в постели. Но тут же отвергла эту мысль, соглашаясь с Федей: в пятьдесят не умирают после такой радостной победы. Поверив в это, Наташа стала еще беззаботнее. Рассказывала, что мечтает поступить в МГУ, что сейчас готовится к экзаменам, по это пусть его не тревожит, пусть он тянет свою нелегкую и длинную солдатскую службу, она будет ждать его, даже если будет страшно ученой.

Червонцев, взбудораженный близостью любимой, обнял Наташу. Сначала, счастливая, она сопротивлялась как могла, но вскоре расслабилась, прижалась лицом к его груди. Вдруг, вспомнив эпизод из недавнего прошлого, когда такой симпатичный и, казалось бы, такой положительный офицер с упрямством добивался ее благосклонности, а она, защищаясь, решительно оттолкнула его, Наташа вырвалась из объятий Федора.

Червонцев вначале ничего не понял, потом в замутившемся сознании вспыхнули те намеки, которыми проводил его в дорогу сержант Крутов. Он не смог сдержать себя.

— Для кого бережешь себя? Может, только передо мной представляешься?..

Наташа, будто ее ударили, отвернулась, закрыла лицо руками. Сколько раз она слышала подобное там, в армии… А потому, не поворачиваясь к нему, горестно сказала:

— Эх ты, и ты такой же, как все!

— А почему я должен быть другим, почему? — еще не поняв что он такое говорит, спросил он.

— Почему? — переспросила Наташа и, не найдя ничего лучшего, ответила: — Сполосни лицо холодной водой и ложись спать. Я постелю тебе, — и, тряхнув пышными волосами, прошла в свою комнату.

Он послушался — подставил голову под кран с холодной водой, вытерся полотенцем. Червонцев делал все это нарочито медленно, дабы показаться обиженным, а когда вернулся в комнату, увидел, что тахта уже застелена. Он знал: Наташа в соседней комнате, но туда не пошел. Заело самолюбие. Щелкнул выключателем, гася свет, разделся и тяжело — даже пружины звякнули — повалился в постель…

Наташа не спала — обиженная недоверием, лежала тихо и думала, думала. А на рассвете вдруг решительно встала, надела сорочку, которую он подарил ей, — шелк приятно холодил тело — и пошла к нему.

Федор не спал.

…А потом она лежала рядом с ним, закинув руки за голову.

— О чем ты думаешь, Наташа? — спросил он.

Она отстранила его руку, откинула простыню, приподнялась и села, опустив ноги на прохладный пол.

— Теперь ты убедился, что я чиста перед тобой и душой, и телом?.. — сказала она холодно-равнодушно, словно в пустое пространство. — А ведь неверие хуже обмана…

Федор испугался не столько ее слов, сколько тона, с каким они были произнесены, испугался панически.

— Прости меня, Наташа. Я люблю тебя. Прости. Дурак я, — чуть ли не плача, бормотал он.

Она молчала.

Завтракали, не произнося ни слова. Потом Наташа сложила вето вещмешок оставшиеся продукты и сказала:

— Поезжай, Федя, к маме. Она ждет тебя.

— Разреши мне заехать к тебе на обратном пути, — осознав наконец случившееся, непоправимое, попросил он.

— Не знаю, Федя, ничего не знаю. На всякий случай запиши домашний телефон. Когда поедешь обратно, позвони с вокзала. Мне надо подумать…

При расставании она протянула ему руку. Федор легонько пожал ее, а потом припал к ладошке губами. Наташа едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

— Прости, если сможешь, за все прости, — повторил напоследок Федор и, закинув вещмешок за плечо, поднял чемодан и вышел, тихо закрыв за собой дверь.

* * *

Мать встретила Червонцева у крыльца покосившегося дома, постаревшая и исхудалая. Недуг, видимо, неохотно покидал ее. Долго не отрывалась она от сына, всхлипывала негромко, прижавшись к его груди.

— Спасибо, Федя, что приехал. Теперь я поправлюсь. Обязательно поправлюсь.

И действительно — дня через три мать уже уверенно, распрямившись, ходила по комнате, хлопотала на кухне и в минуты, когда они оставались одни, неотрывно смотрела на него, привыкала к тем чертам, которые изменили лицо сына за два с половиной года, что не видела его. Все ей было по душе: и то, что не увлекался Федор вином, как другие солдаты-отпускники, и его настоящая мужская серьезность. Одно лишь смущало: с утра до вечера сын пропадал на реке, и заметно было — какая-то глубинная печаль засела в его глазах.

Не знала она, что Федор не находит себе места от тоски по Наташе, от безжалостного суда над собой. Он считал часы, дни, когда снова сможет увидеть ее, но время, казалось ему, топталось на месте.

Федор уехал из своей Мещеры на день раньше, надеясь, что встретится с Наташей. Выйдя из замусоренного вагона, бегом, не обращая внимания на встречавшихся офицеров, бросился к телефонной будке. Набрав номер, Федор прислушивался к протяжным гудкам, а сердце билось тревожно и часто.

— Я слушаю, — спокойно сказал наконец тихий родной голос.

— Наташа, это я, Федя.

Она на секунду замолкла и потом дрогнувшим голосом спросила:

— Почему ты приехал на день раньше?

«О, боже! — пронеслось в сознании Червонцева. — Она знала, когда и в какое время я должен был вернуться!»

— Наташа, разреши приехать к тебе.

В. трубке некоторое время было тихо, а потом Наташа с чуть слышным вздохом произнесла:

— Не надо, Федя. Не надо. Может быть, перегорит. А потом… Потом видно будет.

— Тогда хоть разреши писать тебе.

И снова его убило ее короткое молчание.

— Лучше дай мне свой армейский адрес. Я, возможно, напишу тебе сама, — с трудом произнесла она.

Червонцев с тревожной поспешностью назвал номер полевой почты.

— Не спеши так. Я не успела записать. Продиктуй помедленнее, — попросила она. — Вот теперь записала. Будь здоров, Федя. Я очень и очень желаю тебе счастья.

В трубке послышались гудки, и Червонцев со злостью посмотрел на нее, словно трубка была виновата в том, что на другом конце провода больше не хотели говорить с ним.

* * *

В часть Червонцев приехал на сутки раньше. Солдаты взвода окружили его и с нескрываемой завистью начали расспрашивать о жизни в России. Он рассказывал подробно о том, что видел сам и что слышал в поезде от попутчиков. Солдаты радовались, что жизнь дома помаленьку налаживается, входит в мирное русло. Удивило всех только, почему ефрейтор приехал, не дожив целый день на гражданке? Червонцев лишь отшучивался. Сержант Крутов заключил на свой манер:

— Наверное, плохо пригрели. Бабы ведь тихонь не любят, — и захохотал привычно громко.

О, как хотелось ефрейтору врезать от души в эту противную рожу за себя, за Наташу, за то, что Крутов своими идиотскими шутками и похабными байками сумел в какой-то степени заронить неверие в его сердце, осквернить самое святое — его чувства к Наташе! Товарищи драки не допустили, развели их по сторонам.

На другой день, ближе к вечеру, в спортивном городке затеяли игру в футбол. Разумеется, играли в сапогах, скинув гимнастерки. Ефрейтор и сержант оказались в разных командах. И, улучшив момент, когда сержант мчался к мячу, Червонцев рванулся навстречу. По мячу били одновременно. Ефрейтор вложил в удар всю свою силу и злость… После игры Крутов неделю хромал, забинтовав щиколотку правой ноги…