— Почему, спрашиваешь, и я так рано поднялся? — говорил на пути к вокзалу замполит. — В гражданке отосплюсь.

— Разве вы?..

— Да, ефрейтор, да. Рапорт написал, чтобы в запас уволили. Ведь я до войны в МГУ учился. На втором курсе исторического факультета. Я вот что хотел сказать тебе, Федор: не придавай значения всякого рода пошленьким смакованиям, гадостям вроде крутовских. Люди разные. По-разному и к жизни относятся. Как женщины, так и мужчины. К одним грязь прилипала, потому что эту грязь они сами искали, к другим — нет. Последние знали: хоть война и страшная штука, но она — явление временное и жить на войне надо так же честно, как и на гражданке. Ведь тебя-то война не замарала? Почему должна замарать ее? Одним словом, нельзя терять веру в человека. Нельзя. Ты понял меня?

Червонцев понял все. Понял главное: замполит — превосходный человек, и будет очень жаль, если его демобилизуют. Нечасто встречаются такие. Он шел молча, благодарный и несколько успокоенный.

* * *

Москва встретила ефрейтора Червонцева шумом и суетой. Нес чемодан в левой руке, а правой, почти не опуская, приветствовал офицеров. «Сколько же их в городе, если у одного Белорусского вокзала — сотни?» — думал он, не догадываясь, что одни из них приехали тем же поездом, что и он, другие — возвращались к месту службы.

В справочном бюро, дождавшись своей очереди, он узнал, как удобнее добраться до площади Ногина. Дежурная, пожилая женщина в очках, посоветовала ехать в метро до станции Дзержинская или автобусом. Червонцев избрал первый вариант. Он давно уже не был в Москве, и ему захотелось спуститься под землю и еще раз посмотреть на волновавшие его раньше красотой своей станции метрополитена. Ни в какое сравнение не шли с ними замызганные серые станции берлинского метро, где он побывал из любопытства.

Выйдя из метро на станции Дзержинская, Червонцев решил закурить. Он достал было портсигар с дешевыми и невкусными немецкими сигаретами, но, вспомнив, что на ходу солдату курить не рекомендуется, а пятиминутная остановка лишь оттянет время встречи с Наташей, решительно сунул портсигар в карман защитных галифе и размашисто зашагал по асфальтированному тротуару. Обогнув площадь, он пересек улицу и очутился у пятиэтажного дома с нужным ему номером.

Лифт не работал. Червонцев не очень уверенно зашагал по широкому маршу лестницы, останавливаясь на площадках, чтобы не пропустить Наташину квартиру. Она оказалась на четвертом этаже. Постоял у двери, успокаивая волнение, затем нажал на кнопку. Внутри раздался мелодичный звонок. «А если ее нет дома? — подумал ефрейтор. — Что делать тогда?» Но за дверью послышались молодые уверенные шаги. Звякнула цепочка. На пороге стояла Наташа, похудевшая, повзрослевшая, но все такая же красивая. Большие карие глаза лишь секунду испытующе глядели на военного, затем засветились таким радостным светом, что губы парня невольно расплылись в улыбке.

— Федя! Наконец-то! — воскликнула девушка и закружилась в коридоре. — Да что же это я? Входи быстрее, Феденька, — и потянула его в квартиру.

Не давая ему опомниться, поднялась на цыпочки, обхватила его шею легкими загорелыми руками и повисла на нем, чмокая в лоб, в щеки, в подбородок, мешая ему спустить на пол чемодан. Наконец он пришел в себя и разжал руки так, что чемодан стукнулся о крашеный пол, обхватил тонкую талию девушки и прижал ее к себе.

— Сумасшедший, медведь! — забилась в объятиях Наташа, стуча по погонам руками. — Отъелся на казенных харчах! Ведь задушишь меня, Федя, — затихла.

Червонцев почувствовал, как кровь прилила к его щекам, в горле пересохло, сердце забилось учащенно и гулко. Наташа насторожилась, уперлась ладонями в его грудь. Федор разжал руки, и девушка коснулась ногами пола.

Несколько секунд они стояли молча, не смотрели друг на друга, словно провинившиеся в чем-то дети. Первой пришла в себя Наташа.

— Что же мы стоим здесь? Пойдем в комнату.

Ефрейтор посмотрел на свои кирзовые сапоги, потерявшие в дороге первоначальный блеск, хотел было снять их, но заколебался, не зная, в каком виде находятся портянки.

— Иди в сапогах, — поняла его Наташа. — У нас, как видишь, ковровых дорожек нет.

Червонцев прошел в комнату. У широкого окна стоял стол, покрытый темно-зеленой скатертью. Сел на венский стул. Белая полураскрытая дверь вела в другую комнату, видимо, более просторную, в глубине которой отливало черным глянцем пианино. «Мать у нее актриса», — вспомнил он и уважительно еще раз осмотрелся. Впритык к столу стояла тахта, а над нею, на стене, оклеенной коричневыми в полоску обоями, висели две большие фотографии в темных рамках. «Отец и мать, — подумал Червонцев. — Наташа — вылитая мать».

Появилась Наташа. Она вышла, по всей вероятности, из ванной комнаты: причесалась, сменила халат на голубенькое платьице.

— Сейчас примешь ванну, а потом будем есть, — счастливая, поглядывая на Федора, пропела она, прибирая на столе книги, тетради, карандаши.

— Я сыт. В поезде ел.

— Мало ли что! Ты в гостях у меня или как?.. То-то. И молчи. В отпуск? Надолго? — щебетала девушка, задавая вопрос за вопросом.

— В отпуск. На десять дней.

— Вот и отлично. Надеюсь, этот у тебя первый?

— Конечно. Дорога не в счет.

— Вот и отлично, — еще раз повторила девушка. — Мама на гастролях. Куда-то к сибирякам укатила вместе с труппой. Так что будем одни хозяйничать. Здорово, правда?

— Еще бы, Наташенька! — потянулся к ней Червонцев.

— Убери руки, ефрейтор, потому что некогда: нужно приготовить тебе ванну, а потом — что-нибудь пожевать.

— Пусть тогда будет так: я съезжу отоварю аттестат, а потом уж закатим пир горой. Кстати, где солдатам харчи выдают?

— Пир так пир! А продукты выдают поблизости от Казанского вокзала. Сама получала — знаю.

При этих словах Червонцев нахмурился. Наташа заметила и улыбнулась. Но улыбнулась как-то грустно и загадочно. Видимо, она догадалась, почему испортилось настроение у Федора.

— Тогда я не буду терять время.

— Найдешь один? — испытующе посмотрела девушка.

— Какой же я солдат, если в мирные дни и в мирном городе харчи не добуду?

— Ну, смотри. А вещмешок у тебя есть?

— Есть. В чемодане.

— Возьми мой. Он наверняка более вместительный. — И Наташа принесла почти новенький и действительно более вместительный, чем его вещевой мешок…

Червонцев вернулся под вечер, голодный и усталый. В битком набитом вещмешке были и хлеб, и сахар, и консервы, и крупы. Оказалось, не так-то просто и скоро получить все это: отпускников в Москве было много и каждый норовил словчить. Но вне очереди редко кому удавалось проскочить. Бдительность была, пожалуй, почище, чем в секрете: у каждого на учете считанные часы и дни.

Наташа встретила его уже без первоначального восторга, что-то разочаровало ее в нем. Она знала, некоторые фронтовики, да и не только они, считали женщин, всех подряд «полковыми женами», думали о них скверно, несправедливо. Почему-то ей казалось, что и Федор подвержен общему мнению.

Конечно, попробуй удержись среди сотни солдат и офицеров — красивых и некрасивых, душевных и бездушных, — когда сама не знаешь, будешь ли жива завтра в этом огне и грохоте металла? А хочется ли умирать, если тебе и двадцати нет, если не испытала того, для чего создана?.. Но Наташа была свято предана своей любви, своему Федору и ждала его, ждала все эти трудные четыре года.

Червонцев, не догадываясь о мыслях, обуревавших Наташу, а может, потому, что здорово устал и проголодался, не уловил перемены в настроении девушки, высыпал все содержимое вещмешка на стол и, обняв ее за плечи, сказал ласково:

— Вот теперь можем пировать. Впрочем, это еще не все.

Он принес из прихожей чемодан и, попросив улыбающуюся Наташу закрыть глаза, достал с самого низа чемодана предназначенные ей подарки. Положив их на ее плечо, сказал:

— Секретов больше нет.

— Это все мне? — удивилась девушка, касаясь тонких кружев розовой сорочки, трогая кофточку и юбку. — Спасибо… А вдруг не подойдет?.. Примерю…