У Эдварда, кажется, язык отнялся. Он просто кивнул, вжимая голову в плечи.

Ты не достоин даже мести. Ты достоин только жалости.

С этими словами лис устало прикрыл древние мудрые глаза, и сияние его почти угасло. Он стал стремительно уменьшаться в размерах. Через несколько мгновений на покорёженном, продавленном под тяжестью зверя полу свернулся в клубок засыпающий тусклый лисёнок размером с игрушку.

Хозяйка, возьми меня на ручки. Я устал.

Я подошла к Подарку, подняла его с пола и прижала к груди. Хотелось плакать и улыбаться одновременно. Мне было грустно, меня переполняла гордость, мне было так тяжело, будто вес всех песков времени просыпался одновременно на грудь, и в то же время так легко, будто я оставила за плечами новую прочитанную главу книги своей жизни.

- А вот я не согласен, что только жалости, - Резкий голос Генриха за моей спиной заставил вздрогнуть. Судя по всему, он слышал каждое слово лиса. - Низость и подлость процветают там, где царят попустительство и всепрощение. Цена милосердия – безнаказанность преступника и зло, расцветающее на костях невинности. Так что напомни-ка мне, Морж, старина, что там по королевским законам полагается человеку, посягнувшему с оружием на жизнь члена королевской семьи? В данном случае невесту принца, что приравнивается. Если бы Эмбер лишилась защиты своего лиса в тот вечер, на маскараде, она уже была бы мертва. Наказание за убийство живых замков в Большом Королевском Кодексе вроде бы не прописано, но и этого довольно. Чистосердечного раскаяния преступника мы не наблюдаем, смягчающих обстоятельств тоже… ну так что там было?

- Публичная казнь через повешение, если мне не изменяет память, - мрачно прогудел Морж.

Мне хочется крикнуть «нет!!»… но я молчу. Хочется сказать Ужасному Принцу, который всерьёз намерен стать Справедливым Королем, что такая жестокая кара несоразмерна преступлению. Что все остались живы, и даже лис мой не стал преследовать обидчика – хотя мог бы одним движением откусить ему голову. Что Красную Маску мы пощадили – а ведь её вина была куда как серьёзней, и сейчас она застыла как статуя, кажется, в который раз осмысливая, как ей повезло. Хочется сказать, что Эдварда Винтерстоуна я знаю с самого детства, и мы учились вместе в Королевской Школе Эбердин, и танцевали на балу… и что его старший брат Рональд, мой бывший жених, хоть и не ладит с Эдди, всё же никогда не простит Генриху его казни.

Мне хочется сказать так много… но Генрих повернулся ко мне и смотрит в упор, ждёт моих слов. И я их глотаю, не даю вырваться.

Потому что я отвоевала уже однажды одну жизнь. Он подарил мне жизнь Ири – преступницы, наёмной убийцы, коварного и опасного врага.

И если сейчас я начну спорить с ним, убеждая пощадить Эдварда Винтерстоуна, я буду спорить не просто с женихом и человеком, которого люблю. Я буду оспаривать решение будущего короля в присутствии его подданных. Решение, которое он судя по стальному блеску серых глаз, уже принял – и теперь только проверяет меня, смогу ли я его признать. Сможет ли будущая королева разделить с ним бремя правления, когда ему придётся принимать сложные решения для того, чтобы другим людям их принимать не пришлось. Для того, чтобы каждый мог осуждать и упрекать, и думать, что на месте короля уж точно решил бы лучше, но втайне радоваться, что этот трудный жребий и эта тяжкая ноша – не его.

Поэтому я молчу.

В тишине – только хриплое рваное дыхание Эдварда. У меня нет сил посмотреть ему в глаза.

Две секунды, три, вечность… опускаю лицо и сдерживаю слёзы, рвущиеся откуда-то из самого сердца. Я покорна решению своего будущего мужа и короля.

Генрих коротко кивает, принимая мой дар.

- Впрочем, есть и другое решение.

Вскидываю голову и смотрю на него с удивлением. Он протягивает руки, привлекает меня к себе и целует в лоб. Прячусь у него на груди. Невыносимый человек! Так сильно его люблю, что хочется ударить. Заставил меня пережить такое.

- Законы Королевства Ледяных Островов не распространяются на жителей других стран. Поэтому ты, Эдвард, можешь спасти свою гнилую шкуру, если перестанешь быть подданным Короны. И так уж и быть, в честь старой дружбы подскажу тебе, как это сделать. Оя!

- Туточки я! – пискнула розовокожая. Кажется, на неё всё происходившее тоже произвело немалое впечатление.

- Помнится, у ошак-изым родство считают по жене. Муж принимается в её семью и становится частью её рода, а не наоборот, как у нас. Так?

- Так… - осторожно отвечает Оя.

- Ну что, возьмёшь этого паршивенького себе в мужья? Вряд ли он будет сильно сопротивляться. Только круглый идиот выберет петлю, а не такую роскошную женщину, как ты.

Я фыркнула Генриху в грудь. Сил не осталось даже ревновать. Вот же… приличных слов на него нету. Всё рассчитал! Одно название – «Уж-жасный».

- Пр-равильно я говорю? – рявкает мой жених в сторону Эдварда.

- Да-да! Конечно! Д-да! – заикается тот.

- О-о-о-о, спасибо, пупсик! Оя так счастлива! – розовокожая подлетает к Винтерстоуну, рывком ставит его на ноги, в пару движений острых когтей освобождает от верёвки и притягивает голову женишка к своему внушительному бюсту. Её клыкастый рот растягивает улыбка блаженства. – Какой хорошенький! Какой славненький! У нас будут замечательные детки!

Никогда не видела у человека такого шока на лице. Кажется, до Эдварда начинает доходить. И кажется, он сейчас всерьёз раздумывает, не выбрать ли второй вариант.

Генрих спрашивает его, посмеиваясь:

- Ты пока от счастья-то совсем дар речи не потерял, расскажи-ка нам, откуда взял такой любопытный кинжальчик. И где он сейчас, кстати?

- Ку-ку…

- Это мы уже поняли, что ты давно и бесповоротно «ку-ку». Поточнее можно?

- Ку-купил! На Материке. В лавке старьёвщика. Там таких больше не было! Названия не помню. Старьевщик разорился… и там уже не работает.

- Как удобно. Все концы в воду, да? И где теперь это чудо-оружие?

- Так это… - Эдвард попытался приподняться с бюста, но ему не позволили, а продолжили укачивать на нём. – В воду и выбросил, когда с корабля ноги делал.

- Врешь? – насторожился Генрих.

- Та не! - встрял Морж. - Ребята наши рассказывали, было такое. Марсовой заметил. Ещё удивился, чего это он делает. А глубина там - ого! Вряд ли эту железку назад достанем. Ну, оно и к лучшему, я считаю.

Прощание с Оей вышло сумбурным, но душевным. Она заверила, что женишка можно доверить ей со спокойной душой – от неё не сбежит. А попробует сбежать – ему же хуже будет. Состребует с него супружеский долг в двойном размере. На Эдварда было жалко смотреть на этих словах.

Он долго мялся, но в конце концов обратился ко мне с просьбой. Протянул мятый конверт без надписей, запечатанный сургучом.

- Что это? – немедленно насторожился Генрих.

Эдвард не ответил ему, вместо этого глянул заискивающе на меня.

- Я… прости, Эмбер! Во имя нашей старой дружбы… ты не откажешься передать это письмо моей матери? Ты её, наверное, раньше увидишь, чем я. Так что умоляю, прояви милосердие!

Да уж. Я представила, как чопорная и высокомерная леди Винтерстоун встречает Ою в качестве невестки… картина представилась живописная.

Значит, милосердие?

Я протянула руку и взяла конверт.

- Э, нет! Погоди-ка!

Генрих вырывает их моих рук конверт и бросает обратно Эдварду. Тот едва успевает поймать.

- Птенчик, неужели ты так просто доверяешь этому мерзавцу? Эдди, вскрой-ка его на наших глазах и покажи, что внутри!

Лицо Эдварда перекашивает гримаса, но он покоряется. Осторожно отгибает верхний край конверта, не повреждая свежей и ещё мягкой печати, и демонстрирует нам, что внутри действительно ничего, - кроме единственного листка бумаги, убористо исписанного.