Я начала расспрашивать знакомых, что же случилось с писателями, которыми я восхищалась. Даже у самых ретивых нацистов я подмечала неподдельную печаль, когда они начинали говорить о судьбах немецкой литературы.
На одном вечере, где очень много пили и веселились напропалую, я встретилась с Гансом Гейнцем Эверсом, который прежде писал упадочные рассказы на сексуальные темы, полные дешевых ужасов.
Как только Гитлер пришел к власти, Звере понял, куда дует ветер, и поспешил примазаться, написав биографию Хорста Весселя. Теперь это официально принятая биография вожака С. А., якобы убитого коммунистами и написавшего слова нацистского гимна, который назван его именем.
Эверса принимают в официальных и даже дипломатических кругах, но я с гордостью могу сказать, что он никогда не бывал у нас в доме. Старый, с моноклем в глазу, безуспешно старающийся казаться моложе своих лет, он представляется мне одним из самых отвратительных типов, с какими мне приходилось встречаться. Когда он взял мою руку и поцеловал ее, я вздрогнула от отвращения. Руки у него в какой-то чешуе, усеяны подсохшими красными струпьями, жесткие и противные. После его рукопожатия мне немедленно захотелось пойти вымыть руки. Это было все равно, что дотронуться до жабы или до какого-то омерзительного пресмыкающегося, только что сменившего кожу. Я как можно скорее ушла в другую комнату, чтобы отвязаться от этого отвратительного существа и от его панегириков фашизму.
ПОЕЗДКА В РОССИЮ
Я столько нагляделась крови и ужасов, что этого хватило, бы на всю мою жизнь, хотя впоследствии мне пришлось узнать еще очень многое. Страх, царивший в Германии, деморализовал народ почти на наших глазах. Мои родители и знакомые дипломаты все же думали, что восстание измученного немецкого народа еще возможно. Но мне казалось, что Гитлер, пользуясь террором, шпионажем, легальными и нелегальными методами надзора, крепко держит в руках всю страну. Революции не предвиделось. Я давно ужо думала о поездке в Россию. Через неделю после июньской резни, я была уже на пути туда и, разумеется, очень радовалась, что вырвалась из Германии.
И мои родители, и мой брат очень неодобрительно смотрели на мою поездку в Россию, хотя бы и на месяц. Чтобы успокоить их, я прибегла ж невинной лжи: я Noхала одна, "о сказала им, что встречусь на аэродроме со своими друзьями и буду путешествовать вместе с ними. Отец, вероятно, подозревал, что это неправда. Больше всех тревожилась мать: Россия представлялась ей дикой страной, на краю света, полной страшных большевиков, страной, где свирепствуют тиф, чума, оспа, лихорадка и другие болезни, неизвестные Западу. Я обещала писать как можно чаще и клятвенно заверила ее, что сделала себе прививки против всех болезней.
В кишевшем народом ленинградском аэропорте меня встретила румяная, хорошенькая девушка -- приставленный ко мне гид. На улице было еще совсем светло, хотя пробило уже восемь часов. После позднего обеда, сервированного официантом, державшимся очень независимо и достойно -- ничего похожего на рабскую угодливость немецкой прислуги -- я улеглась в кровать под голубым бархатным балдахином в роскошном номере гостиницы "Астория".
Утром мы осматривали Ленинград. Он мог бы быть одним из самых красивых городов Европы: широкие улицы благородных пропорций, прекрасные площади, проспекты и парки. Но Ленинград сильно нуждался в ремонте -- на домах облупилась краска, местами отбита была штукатурка. Везде шла оживленная работа -- старые здания подновлялись, улицы мостили заново, повсюду возводились новые постройки.
Я побывала на нескольких заводах под Ленинградом, и на меня произвели огромное впечатление амбулатории, детские ясли, кухни и клубы для рабочих. Прежние дворцы, имения и парки оборудованы под дома культуры и отдыха, спортивные площадки, санатории, школы или пионерские лагери. Все это сделано для рабочих другими рабочими, которые стоят во главе государства, все это принадлежит им по праву, как создателям народного богатства, и вовсе не является подачкой, которая дана, для того, чтобы усмирять рабочих и держать в руках, чтобы заглушить растущее в них чувство достоинства и сознание силы.
Больше всего мне запомнились прекрасный вид на Неву, с Петропавловской крепостью на заднем плане, длинная и широкая набережная вдоль этой необыкновенной реки, просторные площади и улицы, архитектурные сокровища прошлого, которые так заботливо и тщательно охраняются и служат для общей пользы. Мне всегда говорили, что русские -- варвары, что они уничтожили все прекрасное, все дворцы и великолепные здания, старинные и новые церкви. И потому я была изумлена, увидев, что эти здания нетронуты и служат для образовательных целей или превращены в санатории и дома отдыха.
Я унесла с собой картину большого, раскинувшегося во все стороны города, прекрасно распланированного, полного жизни и созидательной деятельности; я видела битком набитые трамваи, женщин, выполняющих мужскую работу (например, вагоновожатых и милиционеров); светлые ночи, когда все городское население выходит гулять на улицы и в парки. Это первый город из всех, какие мне пришлось видеть, который безраздельно в руках пролетариата, который борется, работает, учится на суровом опыте, приносит жертвы и дерзновенно мечтает о будущем.
Меня глубоко трогало бережное отношение рабочих к богатствам прекрасного города, постоянная забота о сохранении их,-- и у меня создалось впечатление, что русские люди особенно умеют ценить все, что украшает жизнь.
Я не нашла в Ленинграде ни ночных клубов, ни роскошных магазинов. Вместо этого было сколько угодно театров, кино, парков, лекций и развлечений, доступных всем или просто бесплатных.
Я приехала в Россию совершенно неподготовленной к тому, что мне пришлось увидеть. Что эксплоатации больше не существует, что стерлась разница между богатыми и бедными (ибо постепенно строилось бесклассовое общество); что рабочие взяли в руки свое настоящее и будущее, мне разумеется, должно было понравиться и понравилось, но все же это очень меня поразило. Я не чувствовала себя свободно с этими людьми,-- менл пугала грандиозность стоявшей перед ними программы образования народа, рекоа струкции и организации хозяйства.
Что понравилось мне больше всего, это полное отсутствие показной военизации. Я не видела ни наглых вызывающих манер, ни фанфаронства, ни милитаристской пропаганды; не было ни высокомерия, ни рисовки, которые, после пребывания в Германии, казались мне неотъемлемой принадлежностью военной машины.
С первой минуты приезда в Москву и до последнего дня я была очарована этим городом. Повсюду чувствовалась кипучая энергия и любовь к жизни.
Как и в Ленинграде, на улицах почти не видно было солдат, я ни разу не видела ни парадов, ни учений; люди, пови-днмому, общались между собой свободно и непринужденно, без официальной натянутости. Ни на ком не было заметно штампа касты, класса или профессии, все держались независимо и с достоинством.
Американский посол Буллит как-то пригласил меня к себе на завтрак. Это был очень живой и довольно привлекательный по внешности человек, с блестящими светлыми глазами, но в его быстрой речи и быстрых взглядах чувствовалась какая-то нервозность и неуверенность. Мне кажется, что человек, который сразу же вызывает вопрос, что он такое на самом деле, как он проявляет себя в повседневном быту, когда сбрасывает маску,-- должен внушать подозрение и ему не следует доверять.
В то время Буллит был признанным другом Советского Союза, учил красноармейцев играть в поло, давал сенсационные вечера для дипломатического корпуса и советских служащих, разыгрывая роль "старшего брата" Советского Союза. Русские, вполне удовлетворенные тем, что США признали ССОР, были очень предупредительны; они поддерживали бы дружеские отношения не только с ним, но и с любым представителем, какого послало бы наше правительство.
