Этот случай, хотя и вызывает сомнения, показывает, каким образом протесты против ложной трактовки ситуации только убеждают адресатов в правильности именно такой трактовки. Аналогичным образом действует убеждение в душевном помешательстве, и здесь протесты квалифицируются как симптомы. В более деликатном варианте несогласие пациента с толкованием болезни, предлагаемым (явно или неявно) терапевтом, может быть прочитано последним как сопротивление — психическая особенность, которая обусловливает чудесное превращение словесного несогласия с терапевтом в доказательство его правоты[917]. По сути, в повседневном поведении проявляется та же тенденция: как правило, образ, приписываемый нами другому, позволяет не считаться с его несогласием и иными формами выражения взглядов, его мнение интерпретируется как априорное «что и следует ожидать». Так возникают самоподтверждающиеся интерпретативные категории. Поистине, в подобных случаях мы имеем дело с сюжетом сказки о девочке, у которой при каждом слове изо рта выскакивали жабы[918]: каждое новое объяснение только обнаруживает то, от чего пытаются откреститься.
Переработка негативного опыта в некоторых областях искусства, подробно рассмотренная в последней главе, содержит много материалов о ловушках в структуре фрейма. Здесь нужно сделать два предварительных замечания. Во-первых, критики всегда могут сказать, что любое произведение искусства, которое сегодня считается полностью признанным и выдающимся, лет десять назад яростно отрицалось как вообще искусство. Искусствоведы хорошо осведомлены о таких противоречивых оценках. Во-вторых, участие в выставках, спектаклях и других публичных презентациях произведений искусства определенно требует мобилизации ресурсов и ожиданий особых впечатлений. С учетом этих двух оговорок можно показать, что ценители искусства сами могут оказаться в замешательстве, когда встанут перед необходимостью публично определить свое отношение к тому, что кажется им бессмыслицей. Они должны сформулировать свое мнение в ситуации, где нет определенности в эстетическом неприятии произведения, поэтому для уверенности вынуждены обнаруживать свои сомнения перед самими собой. Полностью отдавшись спектаклю, они становятся заложниками игры, смысл которой поучителен хотя бы тем, что, избрав подобный путь, можно влипнуть куда угодно.
Джон Саймон задает такой вопрос в рецензии на «пьесу» Питера Хандке[919] «Переправа через озеро Констанс»: «Когда пьеса становится не пьесой, а надувательством? Когда так называемое произведение искусства на самом деле не произведение искусства, а трюкачество, мистификация, бессмысленная игра, мошенничество?»[920] Ответ, я думаю, содержит еще один вопрос. Если музыка состоит из хаотично подобранных звуков, а художества Энди Уорхола[921] часто воспринимаются всерьез, то как и что должно быть исполнено в концертном зале, изображено на полотне или, в случае Хандке, представлено в театральном спектакле, чтобы убедить зрителя и слушателя в том, что их морочили, надували, обманывали? Разве не безнадежна, почти по определению, эта задача?
При преобразовании опыта в форму, именуемую проверкой или испытанием, обнаруживается источник еще одного вида ловушек. Любая теория, толкующая о том, что должно происходить в мире сегодня или в будущем, может воспроизводиться вопреки всем опровержениям, поскольку все не согласующиеся с теорией факты рассматриваются попросту как испытание действующего индивида, некое средство, используемое высшими инстанциями для проверки его соответствия тому, что с ним происходит. Так Бог испытывал Иова, нарушая ход событий в мире во исполнение пророчества, что Иов при любых несчастиях не утратит веры, а после получения доказательств свершилось все, чего заслуживал Иов. Но если хотя бы однажды игра приняла такой оборот, почему бы каждому Иову не рассматривать свои несчастья как испытание. Во всяком случае, это смахивает на то, как миссис Китч и ее приверженцы ожидали конца света и объясняли неудачные предсказания «подготовкой», «репетицией», проверкой готовности избранных войти в Царство Небесное[922]. Если испытание выдерживается, тест срабатывает, в дело вступают другие таинственные силы, которые приводят картину мира в согласованный вид, — эта мысль имеется у Сервантеса, в описании боя с ветряными мельницами.
— Ах ты, господи! — воскликнул Санчо. — Не говорил ли я вашей светлости, чтобы вы были осторожнее и что это всего-навсего ветряные мельницы? Их никто бы не спутал, разве тот, у кого ветряные мельницы кружатся в голове.
— Помолчи, друг Санчо, — сказал Дон Кихот. — Должно заметить, что нет ничего изменчивее военных обстоятельств. К тому же, я полагаю, и не без основания, что мудрый Фрестон, тот самый, который похитил у меня книги вместе с помещением, превратил великанов в ветряные мельницы, дабы лишить меня плодов победы, — так он меня ненавидит. Но рано или поздно злые его чары не устоят перед силою моего меча[923].
На этом примере ясно видно, что избавить от связи с реальностью могут только действия и события, но не слова. Имеются и другие примеры. Например, в определенных условиях атакующие и обороняющиеся избирают во многом одинаковые схемы поведения, при этом одна из сторон может легко ошибиться в истолковании действий другой стороны и волей-неволей продолжать ошибаться, поскольку каждое оборонительное действие будет восприниматься как нападение.
Сегодня какое-то время казалось, что полиции удалось задержать подозреваемого в недавней серии ограблений инкассаторов. Бдительный водитель одной из машин заметил следовавший за ним автомобиль и сообщил об этом полиции.
Полиция задержала подозрительного человека, управлявшего автомобилем.
Была получена информация об оружии, найденном в автомобиле. Хотя это было так, водитель имел разрешение на ношение оружия. Потом полиция сообщила, что это был частный детектив, нанятый службой инкассации для сопровождения перевозок[924].
В самом деле, охранники в определенных условиях могут ошибочно воспринять действия друг друга и оказаться в положении противников.
Вчера рано утром в Пало-Альто владелец ресторана и помощник шерифа вступили в перестрелку друг с другом — каждый из них принял другого за грабителя.
Помощник шерифа Юджин Бокланд, двадцати семи лет, получил легкое ранение в руку, владелец ресторана Хенри Мора, пятидесяти двух лет, не пострадал.
Они зашли в ресторан на Ралмер-стрит почти одновременно, когда сработала охранная сигнализация.
Мора, думая, что Бокланд и есть грабитель, криком приказал ему лечь на землю. Голос Мора утонул в шуме дорожного движения, и Бокланд не выполнил команду.
Затем последовал залп из дробовика Мора и ответный огонь помощника шерифа.
Перестрелка закончилась, когда на место прибыли еще два помощника шерифа и разоружили обоих стрелков[925].
Здесь присутствует нечто большее, чем искажение фрейма: одно неверно толкуемое действие порождается другим неверно толкуемым действием; после того как происходит первый контакт, каждая ответная реакция может лишь подкреплять недоразумение.
Отсутствие криков и сигналов тревоги — специальных средств предупреждения об опасности — обычно дает основания считать, что ничего не происходит, тем самым создаются особые проблемы в распознавании фреймов. Полагаясь на систему охранной или аварийной сигнализации, человек может потерять бдительность по отношению к ситуациям, когда сигнала тревоги нет. Поступая таким образом, он подвергает себя новой опасности. Но и наличие тревожных сигналов порождает еще более глубокие проблемы распознавания фреймов. Тема ложной тревоги, частых воплей «Волк! Волк!» до появления настоящего волка заключает в себе вопрос: если индивид имеет возможность подавать сигнал тревоги всякий раз, когда считает это нужным, тогда поднять тревогу можно и в шутку. А если тревога рассматривается как нечто такое, с чем можно шутить, то нельзя поднять никакой реальной тревоги, а только тревогу, воспринимаемую как реальную. Несерьезность намерений не является единственной ловушкой, в других преобразованиях опыта происходит то же самое.
