© Георгиевская С. М., наследники, 1969

© Мурышева В. А., иллюстрации, 2023

© Оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2023

– Чередо́м , чередом!.. Стели чередом!..

Так теперь начинается мое утро. Сперва я думала: «чередом» значит «по очереди». Стели, мол, по очереди. Но «чередом» по-вологодски значит «как следует», «аккуратно».

Наши койки стоят в два яруса, как в поезде или на пароходе. Моя койка – на нижнем ярусе, на первом этаже.

Я на Северном флоте. Стелить кровати на всяком флоте целый ритуал: вот так давай уложи подушку (загни углы); вот так давай – ребром и со складкой посередине – заправь солдатское одеяло.

В нашем кубрике почти все девочки вологодские. Я одна ленинградка. И я моложе всех. Мне недавно исполнилось восемнадцать. А моим товаркам по двадцать четыре и двадцать пять. Меня и за настоящего-то человека они не считают: «Раззява, салака!» (Будто я виновата, что родилась позднее!)

Девочки в нашем кубрике не из одного и того же села, но все из-под Вологды. У них сходная речь, они одинаково о́кают и все большие, крепкие, рослые, белокурые. Я бы хотела не чувствовать себя на отшибе и с ними дружить. И до того стараюсь, что даже окаю. Но ничего хорошего из этого не получается: выходит не дружба, а будто я подлиза и подхалимка. Вологодки уравновешенные, сильные и веселые. Я не видела, чтобы они чему-нибудь удивлялись, словно, как я, не приехали издалека, из дома в город, где одни моряки, моряки, моряки… И чайки. И скалы. И снег… Летом снег! Снег, снег, снег. По воскресеньям девочки поют вологодские песни. Эти песни очень красивые, длинные и печальные. Я слушаю, сидя на табуретке, прижавшись спиной к стене, обхватив коленки ладонями. Я счастлива! Но почему-то чувствую себя виноватой. За все. За то, что война. За то, что не знаю ни одной вологодской песни… Я зажмуриваюсь все крепче и крепче… И когда они перестают петь, не сразу опоминаюсь.

Девушки работают в типографии. В нашем кубрике я одна не работаю в типографии. Вера Козлова – есть у нас такая Вера Козлова – москвичка; она тоже работает в типографии (правда, не наборщиком, а корректором). Вера самая высокая и статная изо всех. И самая сильная.

По вечерам, задрав большущие ноги, Вера укладывается на койку (поверх одеяла лежать на койке на флоте не полагается. О-го-го, если б это сделала я!). Вера читает Бунина и Мопассана. Время от времени она тихо кряхтит. И вдруг: «Замолчите вы наконец или нет, эй вы, черти пустоголовые?!»

В кубрике становится очень тихо. «Девочки, – шепотом говорит дежурная, – не мешайте Козловой. Кажется, видите: человек повышает культурный уровень. Она крепенько над собой работает».

Тишина. Наша Вера поворачивается спиной к кубрику: она работает над собой.

Иногда по вечерам Вера уходит в Дом флота: там Козлова имеет большой успех (так утверждают девочки). «Чего уж! Верка имеет большой успех. Ничего не скажешь – большой успех!»

Иметь успех, по моим понятиям, – не обстоятельство, а занятие. Занятие трудное и тяжелое…

– Если б вы знали, товарищ полковник, как подчас трудновато приходится! – Вера курит. Она пускает дым в лицо сияющему полковнику.

Спектакль! Ну прямо спектакль. Да еще какой!..

– Мне бы на самую передовую… – Дым в лицо полковнику. – Приветик! Что ты тут делаешь, Капитолина?

– Я? Разношу пакеты.

– Чтоб я больше тебя не видела! Одна нога тут, другая там. Она у нас хоть и малолетняя, а здорова́ подслушивать. Уж вы ее извините, товарищ полковник. Подслушивать – ее профиль.

Вера – отличный стрелок. Она снайпер второго класса. На флот ее мобилизовали как снайпера. Но снайперов на флоте хватало без Веры, а корректоров – маловато.

Вера стала корректором. Но не сдалась. Время от времени она отправлялась к большим начальникам и ругалась там своим сочным ласковым басом.

Бас у Веры был, ничего не скажешь, очень порядочный. Она пела под аккомпанемент гитары:

«Па-а-а» тянулось у нее как вздох; «целуем» – она заглатывала.

– Ну?! Как, по-твоему, Капитолина, этот репертуар у меня хорошо сработан?

Я не знала, что ей сказать. От чести и от растерянности кивала, моргая и полуоткрыв рот.

Выходило, что в нашем кубрике я одна ничего не пела.

Бесталанная и безголосая! Если б я знала, что надо петь, когда подавала заявление на флот, уж я бы как-нибудь подготовилась!

Семь утра. Семь утра. Семь утра… День, день, день.

– Чередом!.. Слышишь, Капа?.. Стели чередом.

Я отхожу от койки и послушно останавливаюсь посреди кубрика. Я так это понимаю: пока Настя не застелит верхнюю койку, чтоб я не стелила нижнюю.

Я отхожу. А дежурная:

– Чертова Капка!.. Стели… Стели! Ты задержишь строй.

Ну чтоб им потрудиться и один разок мне как следует объяснить! Даже странно! Должно быть, они не догадываются, что я не понимаю. Они думают, это от вредности.

В окна, где на подоконнике стоят два вечнозеленых – и драгоценных для Севера – цветка, входит тускловатый свет полярного летнего утра.

Может, эти цветы единственные во всем городе… Откуда они взялись, кто их привез?

Я не знаю этого. Но мы их так бережем, так гордимся ими!.. Шутка сказать – цветы!..

Серым светом залита комната – кубрик. Посредине кубрика – стол. Он застлан чистейшей клеенкой (и класть на стол по дороге нельзя ничего). На столе – чистейший (стерильный) графин и четыре стерильных стакана. Около каждой койки белая-белая тумбочка – ночной стол. Вернее, у каждой из нижних коек – две тумбочки. Одна – той девушки, что внизу, а другая – той, что с верхнего яруса.

Иногда старшина типографской команды, матрос двадцати пяти лет, красивый и ладный, обходит все кубрики и тот кубрик, где девушки. Настя в него влюблена. Когда он входит, она начинает медленно надуваться и тихо краснеть… Вздохнет и опрометью из кубрика.

Все хранят беспристрастные, невозмутимые выражения лиц. Как будто бы так и надо. Перевожу глаза с убежавшей Насти на старшину я одна. Сдвигая брови, как будто Настя ему не Настя, он сосредоточенно заглядывает в каждую тумбочку. Мне это кажется очень неловким. И даже глупым, потому что там лежат наши аккуратно сложенные байковые штаны. Но девочкам наплевать. Им как будто бы нипочем, поскольку они на флоте. Флот! Ничего не поделаешь, ничего не попишешь. Север – значит, по вещаттестату полагаются байковые штаны. Они до того военные, что раз, мол, смотрит, значит, так полагается. Всё у них в порядке, в порядке, в порядке! Катушки они завертывают в обрывки газеты (для аккуратности), иголки и те во что-то завертывают. Когда шить, приходится все это разворачивать. И девочки называют это порядком. Я подчиняюсь, потому что военная. Флот! Ничего не поделаешь, ничего не попишешь. Я до того дошла, что все в моей тумбочке тоже завертываю в газету. Даже мыло. Даже зубной порошок…

Утром, когда встаем и еще не надели фланелевок, все мы ходим по кубрику в тельняшках, с полотенцами через плечо… На ногах у нас военные сапоги, волосы коротко острижены – у всех одинаково: сантиметр выше мочки ушей. Раньше у меня были длинные и густые косы – аккуратная голова. Но теперь я тоже коротко стрижена, как полагается по уставу… Однако по уставу положено, чтобы волосы были гладкие. А мои волосы не хотят подчиняться уставу: они вьющиеся и жесткие. Теперь, когда их подстригли, они торчат во все стороны. Два раза меня из-за этого хватали на перекрестке и водили в комендатуру.

«Девушка, а голова какая неинтересная. Некрасиво. Нехорошо!» «Но я же не виновата, что у меня уродились такие волосы».