Военком был хороший товарищ, выдержанный и рассудительный, работалось с ним легко. Одна беда — мучила военкома какая-то нераспознанная болезнь, частые приступы надолго приковывали его к постели.

В ноябре Белову прислали помощника. Да такого, что он едва не ахнул от удивления при первой встрече. Знал, что кое-где в армейских частях служат женщины. Но чтобы в кавалерии, среди казаков?

Ей было лет тридцать. Плечи широкие, руки большие, сильные. Гимнастерка на груди чуть не лопнет. Лицо круглое, обветренное. Глаза — как быстрые прозрачные шарики. Волосы коротко пострижены. Через плечо — маузер в деревянной коробке.

Встала она против Белова, чуть покачиваясь с пяток на носки, осмотрела его пристально, оценивающе:

— Значит, ты и есть командир эскадрона? Ладно, давай поработаем.

А когда потолковали, улыбнулась Павлу с откровенным кокетством и пошла от него, покачивая бедрами. Он только головой мотнул: «Ну и дела-а-а…»

В коротком разговоре узнал, что насчет грамоты женщина несильна. Раньше батрачила у казаков, после революции подалась в партизаны, кашеварила, затем обучилась на пулеметчицу. В девятнадцатом году записалась в партию. Теперь ее послали сюда на усиление пролетарской прослойки.

К новому своему помощнику Павел отнесся сперва благожелательно. Плохо, конечно, что читает по слогам. Да ведь это не помешает ей заботиться о бойцах, наладить нормальное питание, баню и стирку. Задача как раз подходящая.

Жил Павел в общем бараке, где для эскадронной канцелярии сделали дощатую выгородку. Помещались там стол и два топчана. Один из них заняла женщина. Иного жилья для нее не нашлось, а снимать квартиру в Тарасовке — далеко.

Обычно в бараке даже после отбоя шутили и пересмеивались бойцы — за тонкой перегородкой слышны были их рассказы и анекдоты. А в тот вечер, когда пришла помощница, разговоры смолкли, словно обрубленные. Настороженная замерла тишина.

Женщина расспрашивала о бытовых мелочах. Павел отвернулся, увидев, что она расстегнула ворот гимнастерки. Когда заскрипел под ней топчан, спросил шепотом, можно ли погасить лампу.

— Задуй, — согласилась она.

Нелегко уснуть, если возле тебя, в двух метрах, лежит, раскинувшись, привлекательная молодка и месяц через окно словно лучом прожектора высвечивает ее постель…

Утром Павел поднялся хмурый, с головной болью. Казаки поглядывали на него с понимающей ухмылкой. Кто-то сказал вслед: оскоромился наш эскадронный.

Среди молодых бойцов поползли слухи о том, что скоро каждому красноармейцу и командиру будет придана девка или баба. Война, дескать, выбила много мужиков, в деревнях нет приплода. Поэтому решено всех незамужних и вдовых послать в армию… Которые покрасивше, тех для начальства. А остальных — во взводы. Общие нары, общий котел — вот тебе и коммуна.

— Ну и война! — гоготали у коновязи казаки. — Пострелял — и под юбку… Да мы на такой войне до последнего износа трубить будем!

Женщина на подобные разговорчики не обращала внимания. Привыкла. Ходила по баракам, смотрела, как живут красноармейцы. Потом надолго задержалась у пулеметчиков — вместе с ними разбирала и чистила «максим». Побывав на вечернем чтении, сказала Белову:

— Ты что байки им баешь? Чать не дети. Ты им лучше про контру заверни, как беляков гробить!

— Об этом с ними беседует комиссар, — сдержанно ответил Павел.

На третью ночь произошло то, чего он опасался. Женщина села на край его топчана. Бязевая солдатская рубаха не закрывала округлых колен. Наклонилась к Павлу:

— Не спишь, командир?

— Уйди, — попросил он. — Бойцы слышат.

— А-а-а, — махнула она рукой. — Все равно языки чешут… Да ты что, брезгуешь, что ли? Или, может, стара я?

Трудно было удержаться от искушения: только подвинься, только протяни руку… Но Павел сказал резко:

— Хватит! Нам с вами службу доверили!

— А нешто любовь службе помеха?

Павел вскочил, быстро оделся и выбежал на улицу. Остывая, прошел по плацу, проверил дневальных в конюшне. Когда вернулся в комнату, женщина уже похрапывала.

Днем Белов приказал вынести из канцелярии стол и поставить вместо него третий топчан — для своего ординарца. И опять гоготали казаки: ну и баба, заездила командира. Не справляется один, резервы подтягивает.

Чем дальше, тем хуже шли дела. Не простила, значит, женщина Павлу оскорбленного самолюбия. Собирала вокруг себя недовольных, шушукалась о чем-то с взводными командирами Израэлем и Коваленко. Последнего Павел знал еще по школе прапорщиков. Скрытный, двуличный был юнкер. Таким и остался — встреча в запасном полку не доставила им обоим ни малейшего удовольствия.

Между тем казачий маршевый эскадрон готовился к отправке на фронт. Белов велел прекратить занятия — дать отдых лошадям. На следующий день — ковка. Сам уехал в поле с другим эскадроном, а когда вернулся, казаки скакали по плацу, рубили осточертевшую им лозу. Это женщина распорядилась по-своему… И вообще ненавидела она казаков до того, что голос у нее становился хриплым, едва вспоминала «проклятую казару». Но ведь перед ней-то были красные бойцы, эскадрон Красной Армии! Какое же мнение сложится у донцов?!

Военком Дронов был в госпитале, поэтому Павел поехал прямо к комиссару полка Усачеву, рассказал все, попросил убрать женщину. Комиссар вздохнул понимающе: да, непорядок. Обещал помочь при первой возможности.

Едва Белов вернулся в подразделение, новая неприятность. Занятия с молодыми бойцами должен был проводить комвзвод Коваленко, а его не оказалось. Красноармейцы слонялись без дела. Выяснилось, что Коваленко по распоряжению помощницы уехал в город получать гвозди.

— Кто дал вам право ломать расписание? — разозлился Белов. — Расписание занятий — приказ, утвержденный командиром полка.

— Вот я с ним и поговорю. А ты передо мною не мельтеши, видали таких. Гвозди не получим, тоже небось по голове не погладят!

Павел видел: разваливается с трудом налаженная работа. Падает дисциплина, падает авторитет командиров. Ни регулярных занятий, ни вечерних чтений…

И он сорвался. После одного горячего спора с упрямой женщиной, когда все кипело внутри, слетал верхом на станцию, выпил у знакомой торговки стакан самогона. На этом бы и поставить точку, да больно уж взыграло ретивое. Захватил с собой четверть прозрачного первача и, хотя знал, что запрещено пить в казарме, выпил вместе с ординарцем у себя в канцелярии.

Бойцы за стенкой чуяли сивушный дух, слышали резкий голос командира и молчали, ожидая, что будет. Павел твердо решил сегодня же выставить помощницу из мужского барака. Пусть ни ногой сюда!

Кто-то из бойцов успел сказать женщине, чтобы она в канцелярии не появлялась. Обошлось без вспышки. На другой день стало известно, что спала она в цейхгаузе у каптенармуса — представительного черноусого служаки из бывших артиллеристов. С ним она и сошлась без всякого стеснения. Переживая «медовый месяц», перестала вмешиваться в дела эскадрона. И Белов старался не трогать, не задевать ее.

Вероятно, наверху поняли, что посадили не того помощника и не в то седло. Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась.

3

Последние маршевые эскадроны заканчивали обучение и готовились к погрузке в эшелон. Нужно было пополнить конский состав. Вместе с командиром полка Белов выехал в ремонтное депо для отбора лошадей. А когда возвратился в Тарасовку, узнал такие новости, в которые и поверить-то не мог сразу.

Пока Белов был в отъезде, его заочно исключили из партии. Рассказывая об этом, военком эскадрона Дронов, только что выписавшийся из госпиталя, разводил руками. Он еще не осмыслил, как все произошло.

Видимо, выступление против Белова готовилось долго и тщательно. На полковом собрании выдвинули три обвинения. Комвзвод Коваленко заявил, что Белов был прапорщиком, воевал против красных, но замалчивает этот факт. Комвзвод Израэль сказал, что Белов третировал своего помощника — женщину, подорвал ее авторитет, не дал работать. К тому же командир эскадрона покупает у спекулянтов самогон и пьянствует с подчиненными прямо в казарме. Одного этого достаточно, чтобы поставить вопрос о пребывании в рядах партии.