– Теория имеет место быть, но природа людей значительно глубже этого двоичного разделения. Почему ты сейчас об этом задумался?
– Рядом с нами сейчас было много людей – каждый сам себе на уме. Что за душой происходит, узнать нам не дано. Кто-то думает, открыв широко глаза, кто-то, наоборот, погрузившись в темноту своих век. Кто-то внимает ветру, кто-то звукам своего дыхания. Интимный момент для любого живого, если так посудить. Но были среди этого множества те, кто, взяв в руки смартфоны, пребывая в месте, где люди погружаются в странные глубины себя, занимаются чем-то, как мне кажется, противоестественным. Они снимают всю округу и что-то говорят без умолку. Быть может, они какие-либо эмоции и чувствуют, не спорю. Не могу заявить, что для них недоступно мгновение вечности. Вопрос лишь к тем, кто это смотрит? К этим созерцателям чужого мгновения, явно чуждого им. Что они ищут? Чему пытаются научиться? Почему не прийти и не увидеть своими глазами? Почему не жить свою жизнь, но быть симулякром?
– Всегда есть те, кто живут и те, кто существуют. Множество создаёт право исключительности. Наравне с безусловно растущей конкурентностью и информационным шумом. Твоя задача – не обращать внимание, а выбиться в дивизион, стоящий выше. Моя задача гроссмейстера заключается в том, чтобы играть на своём рейтинге, начиная с, думаю… Точно не меньше первого разряда. Если твоё эмпирическое восприятие мира находится выше средней величины, если мы можем это как-либо обозначить, то тебе соответственно следует пребывать в том обществе и тех локация, которые содержат в себе людей твоего уровня восприятия – они будут создавать, столь тобою желанное, совершенство окружения.
– Звучит, конечно, хорошо, но это не турнир, где игроков подают соответствующих. Также это не онлайн-шахматы, где из множества шахматистов ты получишь в соперники лишь тех, кто близок по рейтингу. Это жизнь: рядом с тобой куча новичков, перворазрядников, мировых мастеров и так далее. Я не могу заставить именно этот причал перенестись в место «лучшего общества», понимаешь? Большую часть времени я «исследую», но стоит мне проявить «созерцание», как сердце моё обливается кровью. Я не понимаю людей, мне не ясна их нелепая концепция жизни, умещающаяся в создание пережеванного дрянного фастфуда, либо же в поглощение оной отвратительной зловонной массы.
– Не все люди такие, как я уже сказал. Тебе необходимо научиться не замечать их, не обращать какого-либо внимания на сей удручающий факт, что большинство людей живут в иллюзиях, в слепом ощущении познания мира через идиократию, в которую уместилось их эго. Придёт время, и они изменятся, либо мир их накажет.
– Если только они не изменят мир.
Послевкусие ветра, на зубах оставшийся, как после вина, оттенок причала. Ноги лёгкие, в теле нет груза души – она витает в облаках забытых фантазий: в детских сказках и волшебных мирах, что рождались тёмной ночью под толстым одеялом в лучах фонаря – время, когда я едва научился читать. В небе Забытых Королевств, Фэаруна и Нирна, когда моё лицо было усыпано прыщами, а голос то и дело ломался: мы, с уже забытыми мною друзьями, собирались в тесной комнатушке или подвале, расстилали полотно снежных пиков и бездонных морей на горизонте которых мерцали высокие башни полных таинств королевств. И позднее, когда уже более зрелый, изучал язык квенья и синдарин, погруженный в болото стеснений, делая это как тихую пакость, как сомнительного рода извращение, чтобы позднее, подчинившись пространству и времени, духу общества и мечте об успехе, забыть всё то, что собрало фундамент раннего Эго. От знакомства с собою спирало дыханье. Дофамино-серотониново-эндорфиновые качели – кружатся туда-сюда – от них тошнит, от них ломает с треском душу. Вверх подскочила сидушка качели – к трансцендентному каббалистическому мифу подтянулась душа; вниз скакнула – и снова сырая земля человеческой бытности. Лишь одна зарождалась в сознании мысль, лишь одна, распознавшая яд, текущий по венам.
– Это детство, – теряя дыхание, я прошептал.
– О чём ты?
– Основа всего, самая счастливая пора. То время, куда хочется вернуться – всё исходит из детства, всякая живая мечта. Знаешь, почему все люди несчастны?
– Таково устройство машины. Это ты хочешь мне сказать?
– Это безусловно так, но речь не об этом. Сейчас все держатся цели, бегут за своей именитой звездой, видят начало пути и его сладкий финал. Страдают, не делая шага, живут, лишь бежав пару суток без сна. И детство… Счастливая пора лишь из-за прогулок в никуда. Неизвестность пугает состарившихся – от поворотов пахнет страхом и по́том, от широкого поля поднимается в воздух тошнотворный привкус тухлого мяса. Дети же рады встречать неизвестность, идти в никуда. Дети познают путь самурая быстрее, чем то делает иссохший мумифицированный в костюме-тройке труп. Вспомни, бывало ли такое с тобой? Ты бредёшь с самого раннего утра так далеко, насколько возможно зайти до захода Солнца. Тебя не пугает ни глухая чаща, ни высокие холмы, ни холодной горной речки поток. Ты боишься лишь родительской ругани – в большинстве случаев матери, что боится за тебя и оттого хватает ремень, покуда отец не угасит столь яростный любящий пыл – он сердито пошамкает тебя ради вида, а потом шепнёт: «Молодец!». Ты бродил до дрожи в ногах, свалившись в кровать с широкой улыбкой, весь чумазый и потный – сон приходит мгновенно, он сладкий и долгий. То время, когда большей радостью в жизни была причудливая палка или здоровенный кривой камень. Не было большего счастья, чем запеченные в духовке куриные голени с шампиньонами и картошкой, поданные к столу с домашней сметаной и горячим чаем. Чтобы вернуться в это состояние люди ходят к психотерапевтам, психологам, изучают всевозможные практики, отдают деньги инфоцыганам, покупая звезды в небе, до которых им никогда не дотянуться. Мы чувствовали себя частью этого мира, но теперь мы арендуем своё право на жизнь.
Пока из меня изливался поток чутких фраз, мы добрели до конца пристани, упершись в переулок, похожий на Бирмингем девятнадцатого века: кирпичные мануфактурные здания, рабочие телеги и работяги, измазанные в мазуте и копоти, битые стёкла и архаичная теснота «бандитского» переулка. Мы нырнули в него не задумываясь, следуя за своими мыслями – дорога была лишь дорогой – не имела ни формы, ни оттенка эмоций.
– Я забыл, что вырос в деревне, – спустя долгую паузу дал своё слово Жан. – Как странно… Действительно запамятовал, что лет шесть своей жизни я провёл в диком поле у леса. Я забыл, что хлопал корову по толстым бокам, забыл, что катался на лошади и гулял допоздна, часто засиживаясь на сеновале. Забавно… Как мы в способны это забыть?
Правило №Х…∞
«Всё, что дорого, будет забыто. Ты не вспомнишь даже мгновения, запах ускользнёт от тебя. Даже эхо будет безмолвно.»
Мы погрузились каждый в своё тёмное море, молча брели по вечернему острову, чей небосвод затянуло серыми тучами. Ветер стал холоднее – до скрипа в зубах под одеждой дрожали все кости. Разношенные туфли по какой-то причине натёрли мне стопы в трёх местах – идти было больно и пришлось захромать. Усталость нависла гудящей мигренью, веки налились тяжестью, в костях то и дело от сырости что-то пощелкивало, да скрипело. Хотелось домой, в тепло, в сонную лощину вне времени, вне мира, закрыть за собой дверь и исчезнуть в груде одеял. На макушку резко рухнула одинокая капля дождя.
Мы разошлись с Жаном через минут сорок пять, пройдя долгий, промёрзлый путь до остановки. На улице слонялись пьяные люди и громко кричащие гости из Малой Азии, несколько молодых ребят, бегущих до метро – все одетые не по погоде, застигнувшей род людской врасплох. Красивый вид над уровнем глаз: разноцветный закат и верхушки старинных зданий, с открытых балконов которых стекал водопад. Из окон, то желтых, то фиолетовых отдавало домашним уютом, теплом. Всё, что ниже лишь груда мусора и переполненные урны, расстрелянные всё ещё тлеющими бычками сигарет и мятыми пивными банками. Забитые сливы и размытая грязь. Легко в этом сборище смердящих запахов найти и спирт, и взмокший табак, и чей-то пахучий лекарственный аромат марихуаны. Фары рассеивали свет сквозь плетенные занавески ливня, ставшие похожи на переливающиеся бриллианты, падающие с неба. Выставляешь к ним раскрытую ладонь, надеясь поймать маленький приз, но в руках лишь прохладная капля воды. Я сел в залитый троллейбус, словно бы только что вышедший из Невы, внутри которого царствовал затхлый запах сырости. Казалось, что где-то внутри проросли заросли водорослей, а на стенах красовались узорные яркие кораллы. Ещё чуть-чуть и в воздухе залетают красные и желтые рыбки. Все бежали от непогоды – внутри салона была теснота – теперь ясно, что рыба это люди, а троллейбус консерва. Вымокшие куртки, пальто и пиджаки прижимались друг к другу – пассажиры превратились в один слипшийся комок грязных тряпок, выдающий недовольные охи и ахи. От кого-то разило алкоголем – как аммиак бил в нос этот жгучий запах. За спиной от девицы несло сильно парфюмом – пшыков пятнадцать – не меньше. Дурманящий запах фиалки. И сыро, и жарко – рубашка плотно прилипает к телу, а пот смешивается с дождевой водой – влажные тропики Папуа-Новой Гвинеи. В углу на местах для матерей с детьми, стариков и людей с инвалидностью развалилась с храпом парочка: обрюзгшая, с тремя подбородками и пятью складками на животе чернявенькая женщина, похожая на смуглую грязноватую цыганку – на кончиках её губ свисали длинные черные усики – а рядом с ней высокий светлый мужчина с короткой стрижкой и густой щетиной, доходящей до скуловых костей. Крепко сложенный пьяница с, походящими на Брэда Питта, чертами лица. Замыленный поблескивающий взгляд порой вырывался из-под закрытых глаз, чтобы убедиться в наличии пассии рядом. Как возможна подобная связь знать мне уже не хотелось. Помотав бессознательно в стороны, я закрыл глаза.
