В плечо уткнулась рука – кисть, держащая сигарету. От неё пахнет малиной и мятой.

– Ты же бросил, – говорю я.

– Никогда не знаешь, когда будет подходящий момент. Сейчас на мой взгляд, очень кстати.

Подходящий момент, подходящий момент… Момент… Я не спорил, взял огня и поджег коричневый кончик. Где-то в Хельсинки загорелась звезда. Ветер сам не даёт мне потухнуть, жизнь сама подкурила с огня – перерыв на мгновение, обед на линии фронта. Океанский воздух пахнет иначе, в нём витает своя странная жизнь. Мы смотрим на чёрную воду, в ней ни сантиметра не видно до дна – что угодно таится под толщей бьющихся волн. Океан делает вдох, океан делает выдох. Я затаил дыхание, вобрав побольше воздуха в лёгкие, но я дышу – не физически, ясное дело – дышит душа.

– Натяжение сильное у воды, видишь? – говорит Жан. – Плотная очень. «Пи-Пи-Эм»4 высокий явно, где-то ближе к шестистам.

– Да, по ней, кажется, можно пройтись. Только святости нам в любом случае не хватит.

– Мы и без святости дорогу эту не осилим. Так всегда: сначала надумаем, а потом тонем.

Я не стал ничего отвечать. Что тут скажешь? Чистая правда, но сейчас мне хотелось коснуться хотя бы кончиком пальца чуда. Я поглубже вдохнул солоноватый воздух – вместе с ним пришло странное чувство, словно приоткрылся старый запыленный комод, оставленный на чердаке. Такое чувство, будто первый раз за многие годы я выбрался наружу из тёмной норы, первый раз увидел солнечный свет, первый раз ощутил дуновение ветра. Было нечто волшебное в этом «будто», ведь я явно когда-то дышал, видел свет и чутко внимал шепоту мира. Это ностальгическое нечто возвращала меня на несколько десятилетий назад – в моё детство. Славная пора, когда каждый лучик Солнца любим, каждый запах манящий, когда каждая ночь полна тайн, а сердце жаждет открытый. Та пора, когда мы с друзьями, такими же бестолковыми детьми, собирались кучей и бегали купаться на богом забытые озерки – там, где годами позднее обнаружат утопленные трупы целой семьи. То дикое время, когда лесополоса с обитающими там бомжами, наркоманами и прочими маргиналами, усеянная разрисованными пошлыми граффити гаражами, казалась нам мистической землей, где скрываются волшебные создания. Не было тогда краше панельных дворов пейзажей, не было лучшего запаха или любимой погоды – всё являлось нам дивным – в глазах наших смотрящих была красота. Я понимал, что старый комод это я. В нём бесчисленное множество полок, куча старых вещей мне уже незнакомых. Столько чувств, столько сокрытых тайн собственного сердца. Для каждого из рода людского собственное сердце – самая большая загадка. Слой за слоем раздевал я черствую луковицу, всё ближе приближаясь к себе. С каждым шажочком глаза раскрывались сильнее; с каждым движением тугие тиски отпускали сжатые рёбра, словно яд своё тело я покидал. И чем дальше уходил я сознанием в тёмную воду, тем сильнее намокали глаза. Я не плакал, казалось, лет десять. На людях того и вовсе никогда. Зачем мне это? Какая в слезах нужда? Я пытался остановить эту плёнку – ясно догадывался, куда приведёт меня эта тропа. Вжал тормозную педаль, до сломанных ногтей впивался я в стены, ногами упирался в фантомные преграды. Нет! Нет! Нет!!! Я знал, куда следует сердце! Я знал, куда уносит меня меланхолия, в какие сантиментальные глубины нырнул мой дух. Там Она и Она. Там была сама их идея, там мечта о Той Самой Любви. О той, что встречаешь раз в жизни, рядом с которой мечтают быть первым, рядом с которой хотят идти до конца. Там все мои тайны закрытых архивов. Клубок раскатился, нырнула тонкая нить в скважину замка, открывая мне душу, мои грёзы, тоску и печаль; пробуждая давние образы, что казалось покинули линию жизни. Я пытался понять, что же было прекрасного в жизни? Что запомнилось больше всего? За что благодарен я был? За что в этом мире холодном я бы жизнь свою дальше продлил? Человек и жирная точка. Только он, а точнее Она. Больше не видел я смысла. Всё казалось нелепым, пустым, с мерзким привкусом стали. Всё хранило в себе изъян, всякая суть трещала по швам. Шелестели страницы мгновений – все один за другим, за секунду – тома, фолианты, альбомы. Лишь один вопрос возникал: «Где ты, любовь моя?».

Тридцать лет ожиданий, сотни забытых людей, двенадцать тысяч бессонных ночей, а точнее семьсот семьдесят пять плюсом. Сто две тысячи двести часов в холодной постели, где рядом не ощущается твоего тепла. Двести четыре тысячи и четыреста часов без сплетения пальцев. Сколько не сказанных слов? Сколько не выпитых вместе чашек кофе? Сколько раз я крутил бокал, смотря на тебя? Недостаточно много. Сколько лиг не летали наши птицы Бииняо? Без тебя сорок тюбиков пасты, без тебя столько прожитых зим. Миллиарда три прописанных знаков, пятьсот тысяч страниц. Сто пробок от винных бутылок, декады в кружке пакетиков чайных. Десять тысяч в сутках шагов – без тебя всё топтание в зыбучих песках. Сколько раз зажигал я свечу? Сколько раз в ожидании гасла? Пару тысяч щелчков зажигалки, пару сотен скребков коробка.

Меня захлестнули сомнения: была ли Мира Той Самой? Если да, то неужели я сам делаю всё, чтобы её потерять? Какая она – это любовь? Наверное, она близка к совершенству. Наверное, в ней нет привкуса тупости, не укрыта вуалью абсурда. При этой любви не бывает рождения болезненных дум? Там покой, безмятежность, довольство? Если не Мира, то кто? Может, Ту Самую я уже упустил? Или, быть может, ещё не встречал? Я ведь должен был что-то почувствовать: как выстрел в брюшину, как финка под сердце, молнии с неба удар – какое-то резкое чувство – помутится рассудок, закроюсь в подвале и буду писать, молясь об о одной? Мгновение-мгновение… Оно должно быть совершенное.

– Ты в порядке? – эхом раздался голос Жана, толкнувшего легонько меня в плечо. – Выглядишь неважно.

– Нет-нет… Я в полном порядке. Всё хорошо, друг мой.

– Ладно, но почему?..

– Воздух солёный – глаза слезятся.

Не знаю, что чувствовал он. Может, также потрошило сознание нечто. Может, просто точила скалу волна за волной. Хорошо бы спросить, да не лезет вопрос. Хорошая дружба – ничего не сказать. Когда надо молчать, говорим. Когда надо кричать, мы молчим. Забытый язык Вавилона. Скала кровоточила, среди серой пены бурлила кипящая соль, вымывающая из ран густую багровую плоть. Не нашёл в себе сил спросить, разузнать – в тот момент моя боль мне казалась больше всех болей мира. Эгоистично и неучтиво, но что я могу с собой поделать?

– А… А ты как? – слабо выдавливаю я из себя.

– Нормально, – поджав губы отвечает скала. Что ещё ожидать от этого стоика? – Пойдём вдоль прогуляемся, уже ноги начинают затекать.

– Пойдём.

На мгновение мне показалось, что руки мои с громким треском застывшего клея оторвались от ограды залива. Я покидал место силы, испив сполна чёрной воды. Солнце, словно ждав этого мига, вернулось из-за маленького белого облака, освещая причал, вдоль которого мягко фланировали наши фигуры.

– Мне кажется, что я понял одну интересную вещь, – сказал я, хорошенько обдумав. – Конечно, это только моё видение, сильно притянутое и обобщенное. Скажем так, мысль в зародыше.

– Хм. И какая же?

– Сейчас мне показалось, что люди во всём своём многообразии делятся на две простые категории: исследователей и созерцателей. Порой они меняются ролями, порой соблюдают баланс, но в основе всего эти две функции.

– Очень, к слову, похожие. В чём отличие?

– Исследователь интересуется чем-либо, выражает желание наблюдать за каким-либо объектом или процессом. Созерцатель – он же зритель, обладает всё же любопытством, но, скажем, более боязлив. Он следует пройденной тропой, спокойно наслаждаясь видом. Он наблюдает за действительностью с безопасного расстояния. Это тот человек, что смотрит видео о дикой девственной природе в высоком разрешении, сидя перед монитором, укутавшись в одеяло. Это тот, кто слушает музыку, надев поплотнее наушники. Тот, кто ходит в музеи, галереи и посещает выставки. Исследователь делает в ровном счёте то же самое, но он более бесстрашен, более азартен. Он снимает на камеру ту самую дикую природу, либо же он просто-напросто пребывает в её обители, как малая часть одного целого. Он слушает музыку жизни, либо же, чтобы услышать её, он создаёт мелодию и играет. Если хочет порадовать сердце прекрасным, он создаёт нечто удивительное. Исследователь не держит ни на кого ориентиров, не ровняется и пребывает в полной самодостаточности.