Это была крепкая зависимость, я чуть было не сказал — крепостная. Иногда она доводила меня до отчаяния, и тогда возникала мрачная мысль, что зависимость эта распространилась уже и на детей моих, рожденных после войны, и, что уж вовсе несправедливо, распространится — каким образом, не знаю — и на внуков, и на правнуков моих, когда даже ни меня, ни Угарова не будет на свете, словом, пока по воле судьбы или по человечьей воле не пресечется где-нибудь и когда-нибудь, во времени и пространстве, продленная единокровными потомками линия жизни моей, она будет существовать, эта зависимость, потому что жизнь моя…

…Ах, черт побери!

…И ПОСЛЕДНЯЯ

Меня самого передернуло от этого неуместного «черт побери». Неуместного и к тому же бесполезного: еще ни разу ни черт, ни бог, ни судьба, сколько я ни просил, сколько ни взывал, не убрали хоть толику обильно отпущенных на мою долю гадостей, тягостей, горестей, неприятностей, зато радости малые и большие показывали мне лишь на краткий миг. Покажут — не то что налюбоваться и насладиться, а разглядеть, какие они на вид, не успеешь — и тут же уберут. И это, само собой разумеется, делается без моих просьб, наоборот, вопреки им. Следовательно, черта я напрасно сейчас упомянул, все ж таки я на панихиде, не на улице. А панихида явно близилась к концу. В той передней комнате, в которой я находился, осталось всего несколько человек, и через нее теперь с изрядными интервалами, поспешно проходили запоздавшие. Выполнив свой долг, нисколечко не задерживаясь ни в той большой комнате, ни в этой передней, чтобы вместе с другими попечалиться о покойнике, — эти определенно были из распространенной породы вечных торопыг, из тех, кто постоянно спешит и всегда куда-то опаздывает… — они уходили… И музыка почему-то заторопилась, хотя мотор магнитофона работал, безусловно, с прежней заданной скоростью. Странно только, что это заметил я, человек, начисто лишенный музыкального слуха, а не музыкантша-магнитофонщица. Но скорее всего полное отсутствие слуха подвело меня и на этот раз, с музыкой, надо думать, все в порядке, потому что черноволосая женщина эта, — интересная, потрясающе интересная и, несомненно, возвышенная женщина, — сидела все так же неподвижно, с отрешенным лицом, и взгляд ее был все так же устремлен в неведомую мне даль.

Я смотрел на эту женщину и видел сейчас только ее, а она… но я и представить себе не мог, что она видела там, куда унесла ее музыка — мне, рожденному глухарем, во веки веков не достигнуть ни тех далей, ни тех высот. Ох, как трудно, наверное, опускаться с тех высот на землю этой, по всему облику своему нездешней, женщине. «А ведь приходится, что поделаешь, приходится», — жалея женщину, подумал я. И только подумал, как оказалось, что она уже на земле. Брошенный камень падает медленнее, чем это произошло. Произошло? А что могло с ней произойти? Женщина — а это уж, головой ручаюсь, совершенно точно — даже не отрывалась от земли. Только понял я это чуть попозже. А сначала было вот что:

— Глядите, жених приехал! Ну, слава богу, — вдруг сказала мне магнитофонщица, и я, повинуясь этому «глядите», повернулся к двери.

В сильно освещенной электричеством узкой прихожей, примериваясь, куда бы это поставить чемодан с неоторванным еще ярлыком аэрофлота, стоял загорелый плечистый парень в выходной форме студенческих строительных отрядов.

— А может, это не жених? — почему-то спросил я, а должен был, вероятно, спросить «какой жених? Чей жених?», но это я уже сам знал, хотя обычно такого рода сообразительностью не отличаюсь: в кино, например, я иной раз до самого финала не могу без подсказки разобраться, кто чей папа, кто чей жених и кто чья невеста.

Магнитофонщица даже не возразила мне — все ее внимание уже было сосредоточено на молодом человеке, а он небрежно сунул чемодан под вешалку, быстро, по давней привычке, должно быть, повернулся к зеркалу, чтобы пригладить взъерошенные волосы, но увидев, что оно завешено, нахмурился и, чуть пригнув лобастую голову, решительно прошел мимо нас в большую комнату, откуда тотчас же послышались всхлипывания и причитания женщин. Причитали в два голоса, впрочем, голос молодой я услышал всего дважды — сначала с болью и словно не веря «Витя?», а затем чуть ли не с укоризной: «Ну, зачем ты так, мама!».

— Молодец, Витя! Побольше бы таких, — сказала магнитофонщица. — Я тут третий день гадаю: приедет или не приедет. Как-никак Сибирь край не близкий.

— И уже решили, что не приедет?

— А это уже без значения, что я решила. Факт, что примчался.

Мне показалось, что магнитофонщица рассердилась на меня и, не желая, чтобы она умолкла — мне нравился доверительный тон ее и какой-то особенно свойский полушепот, — я быстро и несколько витиевато, правда (я когда спешу или волнуюсь, всегда говорю, как письмоводитель начала века), сказал:

— Да факт, разумеется, и притом весьма положительный.

— Положительный, — согласилась магнитофонщица. — Вот я и говорю: слава богу, что приехал жених. И тем более такой. Вы заметили, какие у него плечи и лоб?

— Как у бычка у него лоб.

— Не понравился?

— Нет, отчего же, такие мальчики мне по душе.

— И мне. Сразу видно, что не свистун, а надежный, опористый человек.

Проговорив это, магнитофонщица нагнулась и пошарила левой рукой в стоящей под стулом дорожной сумке. Не знаю, что она искала, но мне подумалось, что сигареты, и я поспешно протянул ей свои. Женщина выпрямилась — до чего же у нее гибкий стан, ей бы в балет или в гимнастки — и отстранила мою руку.

— Разве вы не курите?

— Вообще-то да. А на работе мы не курим. Вы только поглядите — человек у дверей стал, там, где полагается сыну или зятю стоять. Ну, молодец, Витенька, умница! Я же сказала, что он опористый. А тут только такой и нужен. В этом доме, как я понимаю, женщины совсем не самостоятельные. Видно, баловал их подполковник.

— Насчет жены не знаю, — сказал я, — а дочку — это верно — баловал.

— А по-моему, что вдова, что сирота — обе ничуть не закаленные.

— Закалка дело наживное, — сказал я.

— Наживное, — подтвердила магнитофонщица. — Спустят с тебя три шкуры, не меньше, вот и наживешь. А этим, как видите, повезло: из-под одного крылышка сразу же под другое.

— Вот и хорошо, — сказал я.

— А я не говорю, что плохо. Я за них рада. Конечно, живут женщины и без опоры, самостоятельно живут. И ничего, с голоду во всяком случае не помирают. А эти тем более не помрут — и квартирка у них, и в квартирке кое-что есть, а главное — пенсия. Вы часом не в курсе, сколько подполковничихам назначают?

Кажется, я знал, сколько назначают подполковничихам, но не смог сейчас вспомнить, потому что еще больше, чем вначале, залюбовался магнитофонщицей. Как она ожила вся! И как замечательно похорошела! А глаза, все видящие, все подмечающие, глаза как блестят! Какой это бес попутал ее и завлек в магнитофонщицы? Какая она магнитофонщица! Это же преступление гонять такую женщину по панихидам и по похоронам. Это же настоящее святотатство использовать ее «в сфере обслуживания» печали и горя, когда она самой природой предназначена… но тут я себя одернул: откуда я взял, что ее «гоняют» и «используют», да еще в наше время, когда в иные, более веселые «сферы обслуживания» работников калачом не заманишь.

Несомненно она сама выбрала эту службу, и служит, надо отдать ей должное, весьма квалифицированно, с незаурядным умением. Ведь принял же я, ничуточки не сомневаясь, за ПОДЛИННОЕ и отрешенность ее, и торжественно-печальное лицо. Теперь я вижу, что все это, как и полутраурное платье-униформа, и почти полное отсутствие косметики и украшений — ни сережек в ушах, ни перстенька на пальцах, а ногти покрыты бледно-матовым лаком — все это служебное, от похоронного бюро. А вот это: и бабий неистребимый интерес к брачным делам, и бабья жалость к вдове и сироте, и радость по поводу того, что они не остались без опоры — «слава богу жених приехал», — все это не служебное, а личное и, конечно, самое что ни на есть подлинное.