Случалось, что я встречал Угарова и другим — озабоченным, хмурым. Случалось и так, что я его и вообще по нескольку месяцев не встречал. Как-то мы даже полгода не виделись: то я был в командировке, то, как затем выяснилось, он ездил в санаторий, потом я заболел, а потом… А бывало и так, что мы видели друг друга только издали. В спешке. Я, конечно, спешил, а не он. Он сделает, бывало, шаг ко мне, а я бегу, потому что опаздываю. Он мне помашет рукой, а я и этого не успеваю сделать. И разговоры у нас были разные — и короткие и долгие. Бывали и такие: «Здравствуйте, как жизнь идет», и тут же «Пока. До свидания». Бывали и долгие — часа на полтора, на два. О чем же мы говорили? Да обо всем. И о той, давно минувшей войне. И об этой, что нынче во Вьетнаме. И о видах на урожай. И о ценах на рынке. И о нашем бывшем почтальоне, который в пьяном виде, «где-то он накачался спозаранку», потерял или выбросил всю утреннюю почту. Словом, обо всем на свете мы говорили, только о Юре Топоркове между нами не было никакого разговора. Бывало, что я уже решусь: «Скажу», но тут обязательно что-то помешает. И я втайне (от самого себя втайне, что ли? От разума своего? От совести своей втайне?) радуюсь этому — потому что чаще всего мне не хочется говорить с Угаровым о Юре Топоркове. И я оттягивал этот разговор сколько мог, и оттянул — несколько лет прошло, прежде чем однажды он возник. Сам собой как-то возник. Но об этом разговоре чуть позже. А сейчас мне все же хочется вспомнить и записать хоть что-то из того, о чем мы говорили с Угаровым после той первой, послевоенной встречи в пивном баре. Разговаривали ведь. И не раз и не два. А вот о чем? Хочу вспомнить и вот так сразу ничего вспомнить не могу. Разве что это…

…Мы сидим в скверике перед нашим гастрономом и дышим свежим воздухом, то есть курим. Благо сигарет у нас много — только что мы купили в гастрономе по блоку «ВТ». Про запас. Вот и дышим. Ну, а скверик для этого весьма и весьма приспособлен — у скамьи, на которой мы сидим, с двух концов стоят урны для окурков. И так у каждой скамьи по две урны. Вместительных. Массивных. Из бетона. Впрочем, здесь все из бетона — и скамьи, и плиты у нас под ногами, и фигуры каких-то зверей, кажется, львов у бассейна, и самый бассейн. Воды в бассейне пока нет, и он пока тоже «работает за урну» для тех же окурков и яблочных огрызков. Плохо, должно быть, приходится деревцам в этом скверике от бетона и табачного дыма. Деревцам плохо, да и людям, по-моему, не лучше.

Некоторое время мы курим молча — дегустируем ароматный болгарский табак.

— Ты чего морщишься? — спрашивает Угаров. Он уже давно, пожалуй, с год, обращается ко мне на ты. Он ко мне на ты, а я к нему на вы. И он принимает это как должное.

— Почки, — отвечаю я.

— И давно они у тебя?

— Давно. С тех пор, как стареть начал.

— А ты не поддавайся старости. Мне вот уже за шестьдесят, а я не поддаюсь.

— Вы у нас молодец.

— А ты разве не молодец? Еще какой молодец. Да ты лучше голову подними выше. Еще выше! Вон видишь, как тебе та молоденькая дамочка улыбается?

— А почему вы решили, что это мне? Спорим, что это она вам улыбается. Спорим? Сейчас я у нее спрошу.

— Сиди!

— Сижу. Но вы только поглядите, какие она вам сигналы подает.

— Все ехидничаешь, Медведев, все насмешничаешь. И не стыдно тебе?

— Простите, Николай Петрович. Я просто забыл, что такие дела вас никогда не интересовали.

— Это почему же никогда?! Откуда ты взял, что никогда? — Я чувствую, что он сердится, но именно чувствую, а не вижу — ни голосом, ни лицом Угаров этого не выдает. — Ничего ты не понимаешь, Медведев, а болтаешь черт-те что.

Я и сам понимаю, что это действительно болтовня. И еще я понимаю, что, поскольку разговор наш так повернулся, насмешничать сейчас глупо. Ну ладно, насмешничать не буду, а от разговора не уйду, пусть знает, что я об этом думаю.

— Вы не сердитесь, Николай Петрович, я ведь ничего плохого не говорю. Просто вспомнил, каких вы строгих правил… Нину вспомнил.

— Нину? Какую еще Нину? — недоумевает он. Ненаигранно, по-настоящему недоумевает, потому что я произнес имя, только имя, а оно одно ничего не говорит, ни о чем не напоминает. И я напоминаю:

— Она санинструктором была у вас в батальоне.

— Санинструктором? Ну, так бы и сказал.

— А я сказал. Ведь ее Ниной звали?

— Ниной, конечно. Нина Алексеевна Кочина. Напрасно ты думаешь, что у меня память плохая. Я своих хорошо помню. А таких, как Кочина, тем более. Хорошая это была девушка — многих она спасла, смелая.

— И красивая.

— Да, красивая.

— Значит, она вам нравилась.

— Нравилась? Может, и нравилась — я ж говорю, красивая была девушка и смелая. А точно не скажу, Медведев, — забыл.

— Как так забыл?

— А так — забыл и все. И ничего удивительного нет в этом. И ничего плохого. Когда только нравится — это не серьезно, Медведев. Сегодня нравится, а завтра уже разонравилась. И как видишь, тут же забывают. Не про человека забывают, а про это самое — нравилось. И правильно. А вот когда любовь, когда настоящая любовь, ее до самой смерти помнят.

— Вы говорите так об этом, Николай Петрович, будто…

— А ты так говоришь об этом, Медведев, будто Угаров не человек, а телеграфный столб какой-нибудь.

— Да не выдумывайте, ради бога. Ох, и привычка у вас. Ну, я удивился немного, что ж тут такого. Откуда я мог знать, что у вас была такая…

— А вот опять говоришь не то, Медведев. Что значит была!

О, господи, в какую краску он меня вогнал, как смутил!

— Простите, Николай Петрович, — пробормотал я в полной растерянности. — Я не хотел… И как я только мог забыть, что у вас жена и что вы…

— А с той женщиной мы не были женаты, Медведев. Женился я уже потом и на другой. А на той женщине мне не положено было жениться. Понимаешь, Медведев, — не положено. И потому между нами ничего не было. Ничего — только любовь.

— И вы до сих пор помните ее?

— До сих пор.

— И до сих пор…

— До сих пор…

— А она?

— А ее уже не спросишь, Медведев. Умерла она.

— Так это смерть вас разлучила?

— Нет. Она недавно умерла. Два года назад. А любви моей уже скоро двадцать пять лет. Двадцать пять. Хочешь знать, Медведев, так я сам до сих пор не верю, что такая любовь бывает. А ведь бывает, факт.

Он помолчал, прикуривая новую сигарету, а затем сказал:

— А насчет моей жены: так я ее не обманывал. И она не обманывается — я ей сразу сказал, что двух женщин любить не могу. Другие, может, и имеют такую способность, а у меня от природы ее нет. Конечно, люди могут осудить. Да вот ты наверняка осуждаешь: как это, мол, честный человек Угаров без любви женился.

— Я вам не судья, Николай Петрович.

— Судья. Теперь все друг другу судьи. А я не против — судите. Осуждайте. Но только по справедливости. И прежде всего обстоятельства взвесьте. А меня, Медведев, обстоятельства женили. Особые обстоятельства. Вот послушай и взвесь…

Я послушал и взвесил.

Да, это были особые обстоятельства. Очень и очень веские это были обстоятельства.

…Служили два товарища, два капитана — честное слово, я право не знаю, как по-другому, не прибегая к такому штампу, начать этот рассказ — а того, где служили два товарища, я вовсе не знаю. В обычных разговорах Угаров называет это одним словом «далеко», ну, а если уж шибко разговорится, то появляется и такое название: «на краю земли». Одним словом, служили, значит, два друга, два капитана на краю земли. Один капитан — Угаров — был холостой, другой капитан имел жену и сына десяти лет. И вот однажды этот капитан пошел с женой и сыном на реку купаться. Потрясенная женщина до сих пор не может объяснить, что там произошло: то ли капитану стало плохо — воды в тех реках холодные, и сами реки бешеные — и отважный десятилетний мальчик бросился на помощь отцу, то ли мальчуган начал тонуть и отец бросился на выручку ему… Так или иначе, оба они — и отец и сын — погибли. И обезумевшая от горя женщина осталась одна. Одна на краю земли.