О фураже следует только указать, чтобы загодя припасали его на всех путях, куда захочет вдруг двинуться государь с войском, и чтобы не растаскивали, а сохраняли там в неприкосновенности...
О ясности и имущественном состоянии всего войска подробно говорится в "Ден-намаке". Предпочтительнее, чтобы не от держателей икта, а прямо от государя получали они жалованье четыре раза в год. И награды пусть самолично раздают им. Когда государь своей рукой сыплет в руки и полы их, в сердцах войска устанавливаются истинные любовь и преданность.
В древних книгах Эраншахра многое сказано и о содержании войска всякого рода. Если состоит в нем тысяча дейлемцев, то должна быть рядом тысяча хорасанцев, а также тюрков, индусов, арабов, армян, эфиопов и прочих. Коль затеют мятеж одни, то сразу можно направить на них других. Войско тем вернее, чем дальше страна, откуда оно набрано. Посему дейлемцев лучше всего направлять служить в Хорасан, а хорасанцев -- в Дейлем. Самого же государя и его дом пусть охраняют купленные еще в детском возрасте гуламы, не ведающие своего происхождения.
Что же относится к сипахсаларам войска, то тут необходимо особо тонкое разумение. Не так важно назначить хорошего сипахсалара, как величественного, с высоким ростом и громким голосом. Такой обычно послушен государю и не мыслит ни о чем больше, как только угодить ему. В случае же войны надо пока отстранить его, а во главе войска поставить дельного, храброго военачальника. Тот быстро сделает что нужно и победит врага. Когда же война закончится, опасен становится такой сипахсалар. Все войско любит и доверяет ему, так что многое может произойти. Надо сразу же вызвать его к себе, наградить и отправить в какое-нибудь дальнее место.
Лучше всего, когда сам государь находится при войске. Если отступает оно, то обвинить следует сипахсала-ров. Трех или четырех можно предать смерти. Когда же войско побеждает, то это благодаря мудрости государя. Сипахсалары в таком случае как бы только выполняют его предначертания.
II. ВАЗИР (Продолжение)
Уже записать приготовился он все про сипахсаларов, но сидел неподвижно, глядя в ровную плоскость листа. Казалось, ток крови прекратился в руке, и не ощущает она больше калама. Он вдруг понял, что со вчерашнего дня продолжает лишь по обязанности писать книгу.
Некое прозрение пришло к нему. Простой костяной палочкой с позолотой сделался калам. Навсегда ушло необъяснимое, и не явятся уже более Тюрчанка, имам Омар, лукавый иудей. Кому же противопоставлять теперь эти ясные положения о необходимости государства?..
Так и не записав про сипахсаларов, взялся рукой он за коврик-саджжад, до половины развернул его и опять стоял в раздумье. Следовало выбрать для молитвы главу из поучения Пророка, но ничего к месту не приходило в голову. Выпустив из руки коврик, пошел он в сад.
Вчерашний песок, что нанесло ветром, уже убрали с аллеи. Как всегда, начал считать он деревья, но остановился на полпути. Незачем было идти ему сегодня к дальней стене. Где-то за ней колючий шиповник, пыль на дороге. А еще есть там хауз с грязной водой, и громко кричат бегающие вокруг дети...
Откуда-то прилетела птица и села на дерево. Он узнал сороку, которая копалась при хаузе в селении, и начал разглядывать ее. Серая была она, как все другие птицы, которых видел он в жизни.
Совсем рядом находился покрытый кошмой дерн. Осторожно ступил он через арык, приподнял угол. Зеленая трава была там, и серебрились капли воды у примятых стеблей. Он тихо провел ладонью, ощущая, как расправляются они от его руки. Розовые колокольчики скользнули между пальцами, затрепетали от солнечного света. Тогда он поднял голову и увидел идущего к нему шагирда.
Чьи-то крики донеслись от ворот со стороны города, но ничего уже больше не слышал он. Иссиня-белое было лицо у подходившего юноши, и прямо на него смотрели растерянные, умоляющие глаза...
III. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
-- Будь человеком!..
В последний раз доносится из сияющей тьмы крик ученого имама, и каменная тень поглощает их. Старый гябр возникает из стены, склоняется перед великим дай. Не в ворота к разгорающемуся костру идут они, а куда-то в сторону. На ощупь приходится ставить ноги. Потом где-то далеко, в самом чреве горы, появляется свет. Начинается ночь очищения.
На возвышении сидит он рядом со скрытым дай, и бронзовый светильник не в силах озарить весь огромный каменный зал. Во тьме теряются проходы между колоннами, непонятные звериные морды таятся в нишах. Когда же наступит время говорить о своем сомнении?..
Не разглядеть лица у великого дай. Грозное безмолвие исходит от его неподвижной фигуры. Сквозь стену прошли они внутрь горы, потому что нет невозможного для дейлемских имамов.
Возвращается все тот же гябр, кланяется им издали. Великий дай резко поднимается и идет к нему. Видно, как говорят они о чем-то в боковом проходе. Все время кланяется гябр и протягивает руку. Черные морщинки на его лице собираются все вместе. На базаре уже видел он этого гябра.
Великий дай отворачивает полу плаща, отсчитывает гябру в ладонь круглые динары. Но тот не убирает руки. Еще и еще раз прибавляет по динару великий дай, потом сердито вскидывает руки к небу. Гябр исчезает, а имам-наставник идет назад, аккуратно подвязывая кошелек к поясу. По-прежнему невидимым остается его лицо.
Два прислужника расстилают дастархан, зажигают светильники в нишах. Каменные звери выдвигаются вперед, на стенах проступают голубые слоны, красные лошади, люди в богатых одеждах с мечами и копьями. Потом приносят белую волокнистую халву, виноград, печеную тыкву, ставят посредине большой серебряный кувшин с танцующими на боках женщинами. Он вспоминает, что все позволено в последнюю ночь идущему на подвиг.
И великий дай Бузург-Умид наливает себе и ему в большие чаши питье из кувшина, делает знак. Он смотрит за рукой учителя, но не видно в ней шарика. Тогда вслед за великим дай приставляет он чашу к губам. Что-то сладкое, обжигающее льется в горло. Прерывается дыхание, кашель раздирает грудь...
Пальцы сделались липкими от пролившегося питья. Но опять наполняется чаша. Сам великий дай уже трижды пил. Всякий раз после этого он звучно ест круто запеченную тыкву. Прислуживающие гябры заносят на блюде сваренный по их обычаю рис с мясом.
Все надо делать, как имам-наставник. С усилием доносит до рта он свою чашу, и сразу извергается из него все выпитое. В сторону наклоняется он для этого. В нишах качают головами звери.
А имам-наставник как будто забыл про него. Рука его протянута к гябрской еде. Пальцы захватывают мясо, уверенно скатывают в плотный ком. Жир стекает обратно на блюдо. Мягкие золотые волосы на пальцах у великого дай. В недоумении поднимает он глаза. Глухая накидка сползает с головы наставника. Виден уже двигающийся рот и черные усики с налипшими зернами риса.
-- Эй, гябр... Все давай!
Великий дай тычет в спину прислужника, подтирающего пролитое питье. Где-то в нишах застучал барабан, играет музыка. Гябры несут корзину с цветами, рассыпают на полу. Огонь загорается на подставке посредине зала.
-- Что дороже радости?
Словно камнем ударяет его по голове. Глаза великого дай смотрят в упор. Запах вареного мяса исходит из его рта.
Нет, не для отзыва сказано это слово. Великий дай громко смеется, потом отталкивает его, пьет из чаши. Не глядя машет он рукой старому гябру в проходе. Появляются женщины...
Они все танцуют, выгибаясь, протягивая к нему руки. И та, с которой был он в горах, среди них. Других женщин он тоже узнает. Дыни и хлеб приносят им из города в уплату.
-- Кого хочешь выбирай, да!..
Вовсе открыто теперь лицо имама-наставника. Пот струится по нему, и морщится маленький нос в оспинках. Обычная чернильница висит у него на шее и калам заткнут за ухо...
Женщины танцуют, одинаково выгибая колени. И на кувшине продолжается их бесконечный танец. Босыми ногами наступают они на цветы, и грязные пятна остаются на полу. Может быть, опять снится это ему?
