Порядки были строгие: за стены участка не отпускали никого из учеников, никаких увольнительных. Сколько нас всего там было, я не знала, потому что корпуса были разбросаны и принимались меры, чтобы мы не общались с другими группами.

Учили нас всему, что надо знать разведчику: ориентироваться по карте и на местности, определять калибры орудий, вооружение, количество сил противника и все такое. Мое задание было: найти партизан по данным мне ориентирам, внедриться к ним согласно придуманной для меня легенде, разведать их силы и планы. И с этими данными возвратиться к немцам.

Все это меня очень даже устраивало. Я, конечно, так располагала: лишь бы до своих добраться. И понимала, как важно было бы мне побольше узнать о школе, чтобы предупредить своих.

Я уже была напичкана выше ушей всякими инструкциями: что именно я должна разведать у партизан и что говорить, и все такое. Самое трудное немцы видели не в этом, а в том, как возвратиться. И здесь имелся вовсе не глупый план: оказывается, у них были свои люди в деревнях, как бы этапы для нас, которые нас могли принять, снабдить всем необходимым и помочь выбраться.

Меня стали активно готовить к выброске. Больше всего внимания уделяли тому, чтобы я не возбудила подозрений у партизан тем, как их отыскала… Поэтому провожающий оставил меня в лесу, рассказав, как идти дальше. Показал по карте, которую, понятно, унес с собой, но я хорошо все затвердила.

И вот я осталась одна. Кругом незнакомый лес. Хоть день, но тут темно, чащоба. И все же, верите, такое у меня чувство свободы, такой подъем… Ну как будто от своих меня отделяет самая малость. Мне и в голову не приходило, сколько лиха еще придется хватить.

Вышла я в предполагаемое место дислокации партизан, а там ни души. Оглядываюсь: кругом нарыты землянки, следы костра, всюду валяются обертки от трофейных сигарет, пустые гильзы, черепки глиняного кувшина, конский навоз… Следы партизанского лагеря. Только по всему видно, что давно уже отсюда снялись. Запустение полное.

Что делать? Куда податься? Соображаю: надо искать какую-то деревню.

Леса там темные, «закрытые». Я заблудилась. Две ночи в лесу меня заставали. Спички были, жгла костерик. Шла уже наугад: все забыла, как нас учили — узнавать направление по листве на деревьях, по мхам, по папоротникам даже. Откровенно говоря, потеряла себя вовсе. И вот среди дня вышла на бугор, осмотрелась. Вижу: далеко-далеко слабое зарево. Только одно и могло быть — немцы жгут деревни. И подумала: может, на пожарище еще люди остались. И пошла.

Шла целый день, и в сумерки все открылось мне под небольшой горушкой… Потом уж я узнала, что «партизанскую» деревню фашисты выжгли дотла вместе с людьми. А в тот час я брела среди догорающих развалин, среди обугленных мертвецов, словно одна-единственная живая душа на этом кладбище незахороненных, неоплаканных, мученически кончивших свой век… В тот час я вроде умом тронулась.

И свалилась где-то на землю, только помню, что от земли гарью меня всю окутало, и то ли в беспамятство впала, то ли уснула. И наверное, не меньше суток прошло, пока нашли меня…

В это время еще не действовали власовцы, и про РОА эту самую еще и не слышали. Но оказалось, немцы уже набирали бандитские группы, обряжали в нашу форму и внедряли в леса для действий против партизан.

Я, конечно, об этом понятия не имела и, очнувшись среди своих, как я посчитала, перво-наперво разревелась от радости… Потом спрашиваю, где командир. «Пойдешь с нами, представим тебя командиру», — говорят. Спрашиваю: «Вы что же, партизаны или воинская часть?» «Как хочешь, так и понимай, — смеются. — А ты кто такая?» И уж сама не знаю почему — я же никак их не заподозрила, — но почему-то ничего им не сказала про себя. «Командиру, — говорю, — скажу, кто я такая». И так я уверенно себя держала, что они и не стали допытываться.

Повели они меня с собой. Путь был очень долгий, в глубь лесов. Они меня подкармливали и, кажется, считали, что я какая-то важная птица.

У меня и в мыслях не было, что это не наши. И тем более, когда они привели меня в ихний лесной лагерь. Все в нашей форме, все по-русски говорят. В котле на костре каша варится. Живут в землянках, у некоторых часовые выставлены.

Отвели меня к командиру. Землянка на две части разделена, в первой половине девушка-ординарец, тоже в нашей форме. Говорит мне, чтоб я подождала здесь, пока командир освободится. Сижу.

Открывается дверка во вторую половину, и выходят двое: один — с нашими лейтенантскими шпалами на петлицах, другой… в полной немецкой форме, тоже лейтенант. Ну, думаю, переодетый, и ловко так!

Оба вышли из землянки. А я спрашиваю девушку: «Кто ж из них ваш командир?» Она отвечает: «Наши — все русские. Немцы, конечно, нами командуют, да сами не идут… Наших посылают против партизан».

И в этот момент можете себе представить, что в моей бедной голове закрутилось. А соображать долго времени нет! Вот-вот лейтенант вернется и сразу: кто я, откуда, зачем…

Вернулся командир, позвал меня. И начинается такой разговор:

«Ты партизанская разведчица… Кто тебя послал?»

«Немецкая школа разведчиков «Желтый слон».

«Куда?»

«В партизанский отряд квадрат…» — называю, как затвердила по карте.

«Чем можешь доказать?»

«Чем угодно. Спрашивайте».

«Кто начальник школы?»

Я ответила.

«Ну это, — говорит, — тебе могли и партизаны сказать: не велик секрет».

«Возможно, — говорю, — но вряд ли партизаны знают, что три дня назад в части «Желтый слон» было чепе: стоявший на посту солдат Енкерман прострелил себе ногу. А вы, возможно, узнаете, если имеете связь… И еще могу описать каждого из тех, кто нас учил…»

Он засмеялся — поверил.

«А как же ты вместо партизан к нам попала?»

Я рассказала все как есть. Тут уж без обмана.

«Что ж с тобой делать? — говорит. — Ты раненого перевязать сумеешь? Из боя вытащить?»

«Сумею».

«Ну, останешься у нас. Не бойся: тебе зачтется».

Ну как я потом узнала, ихний отряд был здорово потрепан и они думали какое-то время отсидеться.

Оказалось, у них есть рация, и, возможно, они проверили, говорю ли я им правду.

Вот так вместо партизан я попала в банду предателей, и, скажу вам, это было даже хуже, чем в «Желтом слоне».

Из кого этот отряд состоял? Дезертиры из Красной Армии, уголовники, были даже из русских эмигрантов… Словом, которые потом объявились под знаменем власовцев.

Состояние мое было мрачное: ну что можно при таких обстоятельствах предпринять? И можно ли будет перебежать даже во время операции против партизан: этих бандюков послушать, так и всякую надежду потеряешь.

Хотя всех и натаскивали на строжайшую бдительность, но люди все же от безделья разлагались. Сколько раз я видела, как на посту спят, а то и вовсе уходят. И пили беспросветно.

Одним словом, в одну распрекрасную ночь конный партизанский отряд ударил по лагерю.

Партизаны, конечно, имели все данные о нашем расположении, и надо же — мне и в голову не пришло, что среди всего этого сброда были и наши люди.

Ночной бой был короткий, мало кто из предателей ушел. Командира убили. А нашу палатку с ранеными засыпало землей, еле откопали.

Ну а потом… Потом я уж с партизанами. Пока не вышли из лесов. И эта жизнь партизанская, в ней свои были и беды и радости… Но это уже, как у всех. Про это много рассказывали и писали. Я и партизанскую медаль имею, первой степени…

Вот так. А Шепилова немцы выследили и расстреляли.

Вспоминая теперь Машин рассказ и даже мысленно воспроизводя ее интонацию, Иван Петрович подумал, что еще многого они друг о друге не знают. Что касается их прошлого, главным образом все-таки военного. И значит, была их жизнь богата событиями и переживаниями. Годами жили они благородными стремлениями вместе со всей страной: сначала изгнать интервентов с родной земли, потом — освободить другие народы от фашизма.

И огромное счастье, что они с Машей участвовали в этом. Даже одним этим можно жить. Но все-таки живут они не прошлым. И Дробитько поймал себя на мысли, которая раньше показалась бы ему чуждой: сегодняшняя жизнь вытекает из прошлого, из истоков там, на высоте. На высоте, взятой ими десятилетия назад. И сколько бы ни длилась жизнь, истоки эти незабываемы.