Но места, места были изображены те же. С бьющимся сердцем он узнавал поворот дороги, нагромождение скал выше, если подняться напрямик к тому месту, где он засек Жанье с радистом.

Удивительно, что именно те самые места, изображение которых служило им паролем, были запечатлены на картине.

Лавровский узнал, что летом художник живет за городом, телефона там у него нет, но подробный адрес значился в книге магазина. Евгений Алексеевич не стал откладывать поездку.

Почему он не расспросил подробнее о художнике? Как будто боялся спугнуть воспоминание, потерять мгновенно возникшую надежду — он сам не знал на что. Но случайность исключалась: места были именно те. Даже манера отчасти напоминала Жанье, а ее рабски копировала Мария. Значит, это могли быть и ее работы, но тогда возникала мысль о реставрации. Был, следовательно, один вопрос: кто скрывается за фамилией Харитонов? Он хотел узнать это сам, словно тот давний запрет еще имел силу.

И едва электричка вынесла его за пределы города, подхватило его словно ветром давно прошедшего, той сумятицей чувств, которая владела им тогда. Свет и тени так резко перемежались в его жизни, словно его человеческое существование проходило в зоне самого континентального духовного климата. Да собственно, так оно и было.

И все полтора часа, пока поезд мчался мимо дачных поселков, светлых березовых рощ и темных сосняков Подмосковья, мелькали, накладываясь на них или перемежаясь с ними, другие картины, другие леса и дороги, и угадывались виллы за кущами деревьев, и где-то уже краснела черепичная крыша «Тихого уголка»…

Место было немодное, малолюдное, а от той окраины поселка, где жил художник, и вовсе веяло стариной.

Почерневшие срубы построек, вероятно уже обреченных на слом, заглохшие палисадники — все здесь выставляло напоказ свою отчужденность от подмосковной нови, и казалось, что вовсе не электричка коротко гуднула в отдалении, а старинный паровичок, неторопливо влекущий цепочку разноцветных вагонов.

Лавровский разыскал дачу художника Харитонова, она ничем не выделялась в неровном строю таких же старых, безнадежно врастающих в землю домов. Калитка была открыта, заросшая мятой дорожка вела к широкому крыльцу, по-русски увенчанному резьбой. Никто не встретил его.

Лавровский постучал в дверь дважды, прежде чем послышались шаги. Кто-то шлепал босыми ногами, на ходу крича: «Не заперто, входите!»

Лавровский непривычно нажал щеколду и, переступив порог, уже из сеней увидел в раскрытую настежь дверь глубину комнаты, стены которой были увешаны холстами, листами-набросками углем.

Молодой человек маленького роста, с темной бородкой, подчеркивающей бледность и болезненность его лица, в блузе, испачканной красками, в вылинявших джинсах, глядел на посетителя удивленно.

Однако догадался предложить ему стул, что было весьма кстати: Евгения Алексеевича утомила дорога через поселок.

— Простите мое вторжение, — начал он, — Анатолий Павлович?..

— Это я, — Харитонов примостился на краю стола.

— Лавровский Евгений Алексеевич, — он приподнялся, после чего и Харитонов спрыгнул со стола, и они обменялись рукопожатием.

— Вот что меня привело к вам, Анатолий Павлович. Я хотел бы приобрести кое-что из ваших картин…

— Я продаю через комиссионный… — хмуро ответил художник.

— Да, я знаю. Но есть одно обстоятельство… Среди переданных вами в магазин есть пейзаж, подписанный не вами.

— Да, я решился продать его потому, что у меня имеется несколько вариантов… Иначе я бы с ним не расстался. Эти холсты имеют свою историю и дороги мне. Так что если вы…

— Нет, нет… — ужасно взволновался Лавровский, — здесь совсем иное…

Художник внимательно посмотрел на него:

— Евгений Алексеевич, разрешите я помогу вам снять макинтош. И пройдемте в соседнюю комнату, там нам удобнее будет…

Лавровский согласился с благодарностью: слова о «вариантах» возбудили в нем надежду — неужели он увидит именно те… И в конце концов откроется же ему путь этих «вариантов» сюда, в мастерскую молодого художника…

Помещение, в котором они теперь оказались, было просторно: одновременно и мастерская и жилье.

Художник спросил напрямик:

— Я так понял, что вас интересуют определенные вещи: швейцарский ландшафт?

— Именно.

Художник казался несколько удивленным, но видно было, что он готов услужить гостю.

— То, что вам показали в магазине, это реставрировано… Остальное имеет иной вид, отчасти попорчено: это ведь старые работы — сороковых годов еще…

— Я знаю, — уже совершенно удивив хозяина, произнес Лавровский, — я очень хорошо это знаю…

Харитонов, который открыл дверцу старого шкафа, откуда, видимо, хотел достать интересующее гостя, вдруг остановился:

— Евгений Алексеевич, мне показалось… Может быть, вы знали художника? Но он никогда не был в России. Он — бельгиец.

— Думаю, что речь идет о человеке, которого я знал. Если вы мне покажете его пейзажи…

— Да-да… — Харитонов заторопился. Стоя на коленях, он вытащил из нижнего отделения шкафа несколько холстов на деревянных подрамниках.

— Сейчас я устрою нужный свет… — он задернул занавеску и зажег лампу сбоку.

Этот боковой свет оживил слегка поблекшие краски. Но если бы они выцвели и сильнее, Лавровский узнал бы… Узнал безошибочно работы Мориса Жанье, которые стали для него чем-то значительно большим, чем просто картины знакомого художника.

В углу стояла та же неразборчивая подпись, что и на холсте в магазине.

— Это все работы Мориса Бегзака, — сказал Харитонов. — Вы знали его самого? Или его картины?

— И его, и его картины. — Фамилия Жанье конечно же была ненастоящей: он это и тогда предполагал. — Как вы получили все это?

— О, это целая история. Если вас интересует…

— Чрезвычайно.

— Картины эти — среди них есть законченные, но много этюдов, набросков — они все мне достались от отца, он умер два года назад. Во время войны отец попал в плен. В лагере он познакомился с художником Бегзаком. Им удалось бежать.

В конце концов они очутились во Франции, там они оба принимали участие в движении Сопротивления. Потом судьба развела их в разные стороны. Позднее отец узнал, что Бегзак попал в руки гестапо и погиб. Уже после войны товарищи во Франции переслали отцу несколько работ Бегзака.

Отец очень дорожил памятью о друге. И я… Хоть никогда не видел этих людей, знаете, привык считать их близкими. Так уж повелось при отце. Кое-что я реставрировал…

Харитонов нерешительно взглянул на гостя. Тот прочел в его глазах вопрос, который молодой человек не решился задать. Да, конечно, он мог предполагать, что его гость знал нечто, неизвестное даже его отцу, ему, возможно, приходило в голову, что Лавровский был одним из тех, кто видел Бегзака в его последние дни на свободе. Да ведь так и было.

В затянувшемся молчании таилось столь многое. Художник прервал его просительно:

— Если вы сочли бы возможным… Наша семья очень дорожит воспоминаниями о товарище отца.

Евгений Алексеевич ответил поспешно:

— Я расскажу вам.

— Можно, я приглашу жену и сынишку? Ему, правда, всего девять. Они тут, на участке, недалеко…

Он вернулся с молодой женщиной и мальчиком. Лавровского усадили пить чай. И вот здесь, среди только что увиденных им людей, еще вовсе не узнанных, ни одной стороной своей не соприкасавшихся с его жизнью, Евгений Алексеевич ощутил какую-то крепкую и почему-то ценную для него самого ниточку связи с давними днями, решившими его собственную судьбу.

Эта связь времен как-то упрочивала его собственное существование. Словно он обнаружил ранее скрытые корни своего прошлого в настоящем.

Он проснулся ночью от шума дождя. Шум был как бы многослойным: поверху словно крутая волна обрушивалась на вершины старых вязов во дворе, потом она будто разбивалась, запутавшись в их листве, а внизу шипела и рокотала и не успевала дошипеть, поглощенная новым шумным порывом ветра вверху.