Они так и не разговорились по-настоящему в это их короткое свидание.

Когда Лавровский ушел, Иван Петрович не собрался домой. Открыл дверь в вымытый дождем сверкающий бульвар, задумался.

Как это получилось? Как он пришел сюда?

«Начинаю жить от нуля», — размышлял Дробитько. Эта работа на земле, в общем-то в одиночку, располагала к размышлениям. Ему никогда не хватало времени подумать о себе. «Как ты живешь-поживаешь, Иван Петрович Дробитько? — спрашивал он себя. — Сейчас, когда ты не в своей родной армии, когда без тебя там все происходит: все, что ты любил, и умел, и делал так долго и, как говорится по службе, безупречно! Что такое ты сейчас? Все в прошлом или что-то все же осталось? Что? Вот эта зелень, радующая взгляд, а когда нагибаешься к ней, просто обжигающая тебя острым запахом — запахом молодости… Небо, на которое взглядываешь в перекур, с облаками, такими белыми и спокойными, словно ничего не случилось, да и случиться ничего плохого не может… Пока жив человек. Приятная усталость во всех членах, чувствуется, как разминаются мускулы и давно не испытанная физическая нагрузка заставляет ценить минуты отдыха. Вот просто отдыха: растянулся на траве, закрыл глаза, прислушался, как бьется сердце… Бьется, значит, жив человек. И что-то еще будет дальше. Должно же быть».

Наверное, в том, что он стал как-то уравновешеннее, что краски и запахи жизни медленно, очень медленно, но все же возвращались к нему, — в этом как-то участвовала Мария Васильевна.

Когда Юрий со свойственной ему ажитацией закричал, что направит его к лучшему бригадиру, то, естественно, Дробитько никак не полагал, что им окажется высокая худощавая женщина — «ящерка», которую он приметил на бульваре и даже обменялся с ней случайными репликами.

Мария Васильевна Макарова показалась ему другой, когда он явился к ней с направлением в ее бригаду. Почему другой? Тогда, на скамейке, в том случайном разговоре она увиделась мягкой, пожалуй, даже бесхарактерной. Впрочем, он тотчас забыл о ней. Сейчас Макарова оказалась деловой и очень мобильной. Бригада у нее была разбросана на большой территории, и состав ее был нелегкий: это Иван Петрович понял уже потом. А тогда, в первые дни, он был доволен, что работает один.

Надо было привести в порядок дальний заброшенный участок. Он давно не работал физически и без привычки так размахался, что с трудом выпрямился в конце дня.

Мария Васильевна подошла к нему, чтобы замерить сделанное и записать. Он почувствовал себя неловко в расстегнутой гимнастерке без пояса, с засученными рукавами: ему еще не выдали спецодежду.

Бригадир же выглядела подтянутой в зеленом, хорошо сидящем на ней комбинезоне, простроченном несколько раз белыми нитками по швам.

Лицо ее покрывал загар устойчивого коричневатого цвета, не курортный, не пляжный, а тот, который дается длительной работой на солнце и на ветру. Из-под пестрой косынки, туго обтягивающей голову, выбивалась на лоб рыжеватая челка. Зачесанная не прямо, а наискось, она чуть прикрывала одну бровь, и лицо ее от этого казалось асимметричным. И вообще в нем была симпатичная неправильность: улыбалась она как-то одним уголком рта…

«Что за женщина? Сроду бабе не подчинялся. Во попал!» — без обиды, но с некоторой растерянностью подумал Дробитько. Он не воспринял еще серьезно ни эту свою работу — подумаешь, лопатой махать, цветочки сажать! — ни свою «командиршу». Все было не настоящим, «не делом» — любительством каким-то… И даже странно, что наработанное им всерьез, по правилам замеряется, и даже деньги он за это получит — надо же!

Но в том, как прошел день, в однообразии и несложности усилий, в самой элементарности работы было для него что-то успокаивающее и вместе с тем любопытное: неужели и дальше все так пойдет?

Ему никак не верилось, что изо дня в день он будет проделывать все такие же простые и по сравнению с прежними его занятиями до смешного малозначительные манипуляции, направленные всего-то навсего на создание большего или меньшего уюта и красоты какого-то бульварного уголка… Ох, боже мой! Сказали бы ему еще недавно, на что будет обращена его энергия!

В мыслях этих не было горечи, а только ирония по отношению к себе.

Марии Васильевне, конечно, до всего этого не было никакого дела, и он уж постарается ничем себя не выдать: пусть думает, что он всецело поглощен работой и в мыслях не имеет преуменьшать ее значение. Но, кажется, женщина не проста: в этой ее полуулыбке что-то таится. Пока она замеряла, он вымыл руки у колонки, опустил рукава и подпоясался. При этой женщине не только ему, а вероятно, никому не хотелось выглядеть неряшливым.

Когда он вернулся, Мария Васильевна сидела на скамейке и сделала ему знак сесть рядом.

— Норму выполнил? — спросил он не очень серьезно.

— Нет, — ответила она, к его удивлению, потому что, по его мнению, он даже перестарался.

— Я смотрела, как вы работаете, — объяснила она, — неэкономно: размахиваетесь сильно и выдыхаетесь быстро. Но это наладится…

— Наверное, — смущенно и разочарованно произнес он: тоже великая задача! Неужто ему не справиться?

Он вдруг подумал, что она снисходительна к нему: больной человек, чего с него возьмешь! Так она утешала его своим этим «наладится!». Здесь присутствовало что-то обидное для него. «Вот еще навязалась на мою голову! Ну был бы мужик, с которым как раз сейчас, пошабашив, уместно было бы выпить по сто грамм в ближайшей забегаловке!» — подумал он, и эта возможность так ему выпукло представилась, что он даже воровато искоса поглядел на Макарову: не проникла ли она в его замыслы?

Она сейчас представилась ему снова другой: что-то в ней будто стронулось, будто сняли с нее один слой, а под ним обнаружился другой; просто любопытно смотрела она, любопытство было направлено явно на него.

«Ну это уже слишком… Ничего она от меня не вызнает», — подумал он, готовясь дать отпор ее попытке, — а, впрочем, ведь еще и попытки не было: так, смена выражений лица, видимо для нее характерная…

И даже наверняка ему почудилось. Она уже с другим лицом, равнодушным и чуть утомленным, спросила:

— Не устали с первого разу?

Ну да, так должен был спросить бригадир. И он как бригадиру и ответил, что не устал, что учтет ее замечания.

После чего она поднялась и пошла, а он подумал, что походка у нее легкая, девичья. И опять пожалел, что бригадир не мужик… Но уже без мысли о выпивке, а с тем соображением, что можно было бы поближе познакомиться… Как это у мужчин обычно и просто бывает: «Воевал? Где?» — и пошло! А тут что? Он подумал еще, что оторван не только от привычной работы, но и вырван из своей среды. «С корнем, как сломанный стебель — вон валяется!..»

И в последующие дни так получалось, что он работал один: подвозил на тачке землю, потом рассаду. В конце дня Мария Васильевна записывала операции и выполнение. Она уже не спрашивала, устал ли он, но однажды заметила, что сама устала: два человека из бригады не вышли, значит, ей пришлось за них…

— Как же так? — спросил он. — Разве вы должны?..

— Работа такая, Иван Петрович, видная очень. Невозможно недоделать чего-то. Заметно ведь. Очень заметная работа… — она говорила как о чем-то неоспоримом и с некоторой гордостью. И он завистливо подумал: «Как это хорошо — гордиться своей работой!»

Она продолжала, словно впервые задумалась об этом:

— Бульвар — не магазин, не вокзал, не ресторан… — это прозвучало для него непонятно: к чему она клонит?

— Что вы имеете в виду? — спросил Иван Петрович, такими странными показались ее слова.

— Ну как же… В магазин приходят что-то купить, на вокзал — уехать или встретить кого… В ресторан — покушать или повеселиться… А на бульвар — зачем?

Она пытливо и немного лукаво посмотрела на него своими небольшими карими с рыжинкой глазами.

— Ну, отдохнуть, — предположил он; в самом деле, что еще можно делать на бульварах?

— Нет, Иван Петрович, не только отдохнуть. Мы даже помыслить не можем, с чем приходит сюда человек. Вот он пришел, сел на скамейку, задумался… А мы понятия не имеем, что у него на уме! Может, он с радостью: повертеть ее хочет со всех сторон, насладиться! Один… Может, он решение какое-то важное обдумывает. Такое важное, что вся судьба от этого зависит.