— Непорядок, — согласился Шумилов, к великому моему удивлению.

А потом, вечером, когда проводник вставил свечи в проволочные клетки фонарей над дверями, разговор завязался уже совсем душевный, и угрюмый кладбищений сторож рассказал, что был у него сын.

— Хороший такой парнишка, вроде тебя, — кивнул он на Сережу. — Комсомолец... Как белые пришли, схватили его в рабочей слободке. Выдал его наш, энский, гимназист. Чем-то его купили, а может, поскользнулся на чем, выслужиться хотел. Посадили Колю в тюрьму. А перед самым тем днем, как наши обратно город возвернули, в самую ту свою последнюю ночь, постреляли белые всех, кто в тюрьме сидел. И Коли моего не стало... — сторож поник, и тихо стало в вагоне.

Утром мы расстались на платформе совершенно разбитого во время гражданской войны и вовсе не реставрованного Н-ского вокзала.

Шумилов записал адреса наших новых знакомых, сторожа Пал Палыча и комсомольца Сережи Панкова. По их совету, мы отправились в Дом крестьянина, который, по дружным уверениям обоих, был «почище и поприличне» городской гостиницы.

Действительно, небольшой бревенчатый дом снаружи и внутри сиял чистотой, и молодайка в белом переднике тотчас вздула нам самовар, предупредив, что чай для заварки имеется только морковный, а сахару, если мы пайком не запаслись, то и не будет.

Но мы сказали, что запаслись и готовы угостить и ее. К чаепитию пригласили нас в сад под дерево, и мы, умывшись во дворе, расположились здесь. Но в это время в аллейке перед строем подсолнухов и кустов сирени показался наш попутчик, Сережа Панков.

Было видно, что он еще не успел побывать дома: дорожная пыль лежала на его лице, а в руках все еще был маленький баул, с которым он совершал свое путешествие.

— Товарищ! Простите! Извините! — в крайнем замешательстве обратился он к Шумилову. — Позвольте мне на минуту вашу газетку. Которую вы в вагоне читали. У нас ее еще не доставили.

Шумилов вытащил из кармана смятую газету.

— Вот! — в совершенном неистовстве закричал Сережа, ткнув пальцем в «Происшествия».

— Вот!.. Покончил жизнь самоубийством учитель Дмитрий Салаев... Да? Да? А я его только что встретил. На улице. Идет. И хоть бы хны!

Шумилов взглянул на меня.

Взгляд этот говорил: «Мы имели убитого, но не имели убийцы. Теперь мы не имеем и убитого».

Шумилов потушил недокуренную папиросу и сказал обычным своим тоном:

— Бывает, Сережа. Бывает.

Мы встретили Дмитрия Салаева недалеко от школы номер два, где он преподавал. Молодой учитель действительно был жив-живехонек. Он шел под руку с красивой дивчиной, видимо, своей сослуживицей, судя по тому, что они громко обменивались мнениями о школьных делах.

Мы последовали за молодыми людьми. Салаев расстался со своей спутницей на перекрестке и, не торопясь, пошел дальше один, насвистывая и беззаботно помахивая портфелем. Глядя на его ладную фигуру и круглое, добродушное лицо, я подумала, что ученики должны его любить, и, вероятно, он никак не походит на неприятных «шкрабов», борьбу с которыми мы проводили в свои, совсем еще недалекие школьные годы.

Мы догнали Салаева на узкой аллейке тенистого сада. Наверное, до революции это было частное владение какого-нибудь местного «туза», потому что неподалеку стоял дом совершенно помещичьего вида.

Теперь сад стал достоянием города, на дорожках бегали дети с самодельными обручами из ободьев бочек.

Шумилов остановил молодого человека и произнес свое «петушиное слово»: «Я — народный следователь... Моя помощница...»

Учитель удивился, пожалуй, даже растерялся:

— Вот уж никогда не имел дела с такими должностными лицами, — пробормотал он.

— Где бы мы могли поговорить с вами? — спросил Иона Петрович.

— У меня, если хотите. Только у нас народу в квартире много.

— Нет, это не подойдет. Может быть, есть тут у вас какая-нибудь столовая?

— Да вот за углом пивная, — нерешительно предложил учитель.

— Чудесно!

Мы двинулись.

За углом действительно останавливала внимание прохожего небесно-голубого цвета вывеска, гласившая: «Свидание друзей». Под этой надписью была другая, так сказать, разъясняющая: «Пивное зало».

Шумилов рассмеялся и переступил порог. «Свидание друзей» проходило бурно. Кругом стоял такой шум, что, разделенные всего лишь узким столиком, мы едва слышали друг друга. Про себя я назвала это место «таверной» и, приглядываясь к окружающим, искала на них следы бурной и — я надеялась! — преступной жизни. Но народ кругом был самый будничный. Кто-то кого-то уговаривал «выпить еще стакашку», кто-то кому-то грозил дать по шее, за дальним столиком азартно резались в «очко», и к тому же на окне в клетках пронзительно заливались канарейки.

Шумилов чувствовал себя здесь как дома.

— В такой кутерьме как раз и можно поговорить! — заметил он. — Каждый занят самим собой.

Учитель, наоборот, стесненно поглядывал вокруг. Нам подали пива и закуску: соленые сушки, соленый горох и, конечно, воблу.

Шумилов извинился за внезапное и непрошеное знакомство и приступил к делу.

В результате длинного разговора мы выяснили, что личное дело, имеющееся в губоно, действительно его, Салаева, личное дело и анкета заполнялась им именно в означенный на ней срок.

Он действительно родился в селе Воронки Н-ского уезда. Но метрики у него нет, и ему никогда не приходило в голову получать ее. «Я комсомолец, дел с попами иметь не желаю. Да и зачем мне метрика?» — сказал учитель.

Его отец, Иван Салаев действительно был крестьянином-бедняком и недавно умер в той же деревне Воронки. На солдатской службе он не служил. А вот брат его, дядя Дмитрия, тот служил. И дослужился до каких-то чинов, поскольку был с образованием; учился на деньги какого-то купца-филантропа.

— А какова дальнейшая судьба вашего дяди? — спросил Шумилов.

Учитель вздохнул:

— А дальнейшая судьба его такая: служил в белой армии, с беляками отступил в Крым. А что дальше, не знаем. Может, и за границу попал. Это я от отца слышал. Сам я дядьку этого и в глаза не видел.

— А как зовут вашего дядю?

— Иосафом.

— Тоже, значит, «И»... — задумчиво проронил Шумилов.

Учитель посмотрел удивленно. Нет, он мне определенно нравился. В нем было что-то вызывающее доверие и симпатию.

— А теперь, Дмитрий Иванович, подумайте, что бы могло это значить? — И Шумилов выложил на стол перед молодым человеком газету с заметкой о самоубийстве учителя Дмитрия Салаева, метрическое его свидетельство и удостоверение личности.

Учитель оторопел. Никогда он не получал этого свидетельства. Не был в нашем городе года два. Что касается удостоверения, то оно «чистая липа», так как подписано несуществующими лицами.

Учитель вынул свое удостоверение: подписи были другие.

Документ покойного был чистейшей воды подделкой. И надо думать, настоящее свидетельство о рождении было призвано его подкреплять.

— Хотите ли вы нам помочь? — спросил Шумилов.

— Я готов! — охотно откликнулся молодой человек.

Беседа с Салаевым закончилась тем, что Шумилов дал ему задание: на следующее же утро отправиться в село Воронки, место своего рождения, и обратиться к священнику местной церкви с просьбой выдать ему копию метрического свидетельства.

Мне казалось, что я поняла ход мыслей своего начальника.

По-видимому, священник — сообщник преступников, он и выдаст копию, но при этом безусловно забьет тревогу, боясь разоблачения. И будет искать людей, толкнувших его на подлог, чтобы предупредить их.

Именно он может привести нас к виновникам.

Когда мы расстались с Салаевым, был уже вечер. Погода испортилась. Дул северный ветер. Время от времени срывался косой, холодный дождь. Подняв воротники плащей, мы с Шумиловым брели по тротуару, стараясь укрыться под листвой, обильно свисающей из-за оград.

Шумилов спросил у прохожего дорогу на городское кладбище. Я удивилась: к чему бы это? Но у меня уже выработалась привычка не задавать вопросов. Привычка, которую культивировал мой начальник. Сейчас он сосредоточенно молчал, кутаясь в свой тонкий плащ и слегка сгибаясь под порывами ветра. Дождь не шел больше, но ветер был полон влаги, его дуновения походили на мокрые шлепки по лицу, а земля под ногами хлюпала, словно мы брели по болоту.