Точно: во рту зубов, что звёзд на небе. От такой улыбки хмурый день черней, от улыбки даже солнышко загнётся. Содрогнись улыбкою такой, перемелют зубы оборотня кости.

М-да, неприятная новость. Тому, кто пожирает демонов – оборотень всё равно, что мышь после росомахи – на один укус.

Не отворачиваюсь, отползаю от костра. Ныряю в души, как в море, пара прыжков – и в Лету. Чую, на дне смертельной реки безопаснее, чем рядом с обаятельной улыбкой соседа.

*****

Дни тянутся бусами на шее красавицы. Один к одному камешку схожие: жемчужина к жемчужине, после ещё в три ряда…

На берегу, на ровной каменной площадке, кучка находок подросла до холма, холм упорно превращается в гору. Конца-краю не видать мусору со дна Леты. Мда, запустил хозяин свои владения. Бесплотные души на гору мусора натыкаются, подвывают только им слышимой музыке.

– Где ж твоя хозяйка, Владыка Леты? – спрашиваю Харона. Недалеко пять душ запутались в рыболовных сетях. – Навёла бы в вотчине порядок. Как-то не по-хозяйски… Толкутся, призрачные, что пчёлы в улье. Два шага шагнёшь – трёх душ смахнёшь. Бродят, воют.

– Не положено, обол не заплачен, – гудит Харон пустой бочкой. – Да и веселее с ними: бродят, воют.

… тысячи ж душ, улетевших блуждают меж нами повсюду

ибо исполнена ими Аида земля, исполнена Лета!

– Значит, за деньгами дело стало? – рассуждаю. – Заплатить требуется? И на том свете нищему упокоения нет!

За переправу к месту последнего пристанища души мелкой монетой платят. Если сварливые скупые родственники не положили в могилу обол, мелкую монету, то и бродить умершему на берегу Леты многовечно. Неподкупный паромщик за бесплатно не работает.

– Этого хватит? – киваю на блестящую кучу. Неделями таскал монеты со дня Леты: ракушки, гривны, лидийские чешуйки и охапки других, названия которых не знаю.

Харон застыл. В черноте капюшоне над нечесаной бородой загорелись два красных огня. Потухли, вновь вспыхнули. Огни уставились на меня, на гору монет, на колышущиеся души, на меня, на лодку, на деньги. Колесо мыслей Харона явственно и со скрипом повернулось, стряхивая пыль веков.

Один огонёк заморгал и потух.

Души заинтересованные подтянулись, нависли полотном с боков и сверху.

– А ну, други и недруги умершие, становитесь в ряд по старшинству! – Главное, не дать Харону очухаться. – Перевозка к месту вечности объявляется открытой. Кто полезет вперёд других, будет сослан вечно убирать слизь на ступенях!

Тёмные призрачные души шустро, как дружинники при призыве на обед, выстроились в ряд. Очередь изгибалась змеёй по пещере, лепилась по стенам в пять рядов; хвост терялся в железных воротах при входе. Самые старинные и шустрые уже набились в лодку. Быстро перечитываю: десять душ. Хм, перевозить по десятку штук зараз, не управимся и за век. Тут в голову вежливо постучалась шальная мысль:

– Ну-ка, попробую! – подвинул недвижимого Харона с одним светящимся глазом. – Дело лени не любит.

Хватаю ближайшую душу, ловко сворачиваю в компактный комочек. Покатал по ладони, подкинул и – опа! – пинаю носком в лодку. Попал!

Неплохая, кстати, может забава получиться. Не всё стрелами и копьями кидаться. Подам идею смертным: бросать в рыболовную сеть надутый бычий пузырь. Разделить на две команды, придумать и обучить правилам, назначить старцев следить за недопущением вольностей. В рыболовные сети определить по стражнику – самых ловких – не допускать надутый пузырь в ворота. Зрителей опять же к забаве допустить. Пусть за ограждением сидят, добрыми криками забавников подбадривают. Торговцев мёдом напустить… А как игрокам разных команд различать, кто есть кто на поле? Обрить одним полголовы с левой стороны, а другим – с правой? Или привязать к игрокам первой команды к ногам сено, а к иным – солому? Додумать следует!

Рассуждаю, а сам уже десятую душу клубком сворачиваю. Ногой поддаю, в лодку закидываю.

Харон посмотрел, крякнул, рукава балахона засучил, схватил ближнюю душу и давай месить.

Эх, не лепил ты, Харитоша, снежков по зиме. Кривой комок получился, корявенький. Душа протекла сквозь костлявые пальцы, упала на пол, попыталась развернуться. Пришлось зубом цыкнуть. Душа поняла, самодеятельно в шар замоталась и попрыгала в лодку колобком.

Харон потом шест приспособил. Ловко так: шар на пол кидает, шестом размахивается и летит душа в лодку. Плюхается смачно, ровно в то место, куда целился. Тоже ловкая забава! Но некогда любоваться: души подпирают, сверху, с боков наседают, призрачные руки тянут. Все хотят на иные берега.

Светила в каменной пещере Харон не имеет, в пещере вечная тьма. Не скажу, сколько времени мы прессовали души в клубки. По звериному чутью не меньше трёх раз наверху солнце вставало и садилось. Когда разогнул деревянную спину, опустил тяжёлые руки, то в лодке высилась гора плотных скомканных душ. За вершину зацепилось грязное облако.

Харон отсалютовал шестом и отчалил. Прилягу на ставшем уже родным камешке. Тяжко спасать мир без привычки.

Только закрыл глаза, как острая боль заставила выгнуть спину и зашипеть. Ошейник раскалился, горло сдавил. Хочу взвыть, но никак. Хватило сил лишь шипеть, изгибаться и царапать камни когтями.

Эхо подхватило и унесло «А-А-А-А!» под потолок, закрутило в облаках и каменных сосулях.

Когда отпустило, чую: мокро. Открываю глаза, а Микки меня из кувшина поливает. Многочисленные глаза вопросительно мигают.

– Не волен я. – объясняю. А у самого вместо голоса позорный щенячий писк. – Возращения требует… Силу надо мной имеет, чтоб его, не уймётся! Мне же без обода возврату нет.

От стыда глаз не поднимаю, разглядываю обломки когтей. Ох, и болит обожжённая шея. Миктлантекутли вздыхает и успокаивающе гудит.

– Приезжай в наши леса, Микки, угощу на славу. – И снова Микки поливает горячий ошейник, как засохший куст. – Э-э-э… спасибо, – шепчу я. Пытаюсь ухмыльнуться, но губы не слушаются. Только и могу, что позорно шепелявить. – Харон говорил: демоны по твоей части. Но не обессудь, из наших демонов есть только худосочный… Хочешь, я его нутро зайцем с травами нафарширую. Вкусно будет…

Ошейник затихает. Прохладная вода убирает боль. Закрываю глаза и проваливаюсь в забытье.

*****

С утречка, после завтрака, Харон встал на скалу над рекой и, воздев руки к потолку, выпустил из глаз яркий свет. Два ярких красных луча принялись шарить по водам Леты. Дно высветилось как на ладони.

Давно бы так.

– Стой, – кричу. На дне сверкнуло зелёным.

Плюхаюсь в воду, не раздевшись. В тусклом свете нащупал и выудил кусок изумруда размером с кулак. Тьфу, ты напасть, не то. Кидаю в кучу хлама.

– Давай, Харитоша, свети сызнова!

На второй раз достаю рыбину. Сильная, скользкая, с полруки будет. В пасти моя голова помещается, над острыми зубищами фонарик – он в темноте и светил зелёным.

На третий раз не тороплюсь. Аккуратно разгребаю донный ил, откидываю камни.

– Харон, обруч! С зелёным камушком! Нашёлся!

*****

Прощальный обед удался на славу. Простая вкусная еда. Летучие мыши, жаренные целиком. Оливки, маслины, виноград, сыр. Мясо зубастой рыбины с фонариком оказалось плотным, белым; под чарку за милую душу зашло. Вина было много: кислое, молодое, терпкое.

Микки засунул руку через радужную дыру и вытащил оттуда длинные жёлтые овощи, усыпанные зёрнами, как ёжик иголками, и тёплые человеческие сердца. Сердца ещё бились – подношение тамошних волхов.

За столом было шумно и весело. Шумели и веселились мы с Хароном; Микки же по обыкновению, молчал, зато пил за троих.

Ну и мы поднажали!

Сначала наполнили кубки с двумя вертикальными ручками до краев, и выпили за смекалку оборотня. Затем повторили за радушного хозяина подземелья Тартарского Харона. Третий тост был за милашку Миктлантекутли, пусть ему не чихается в своём Миктлане. Далее за гостеприимство, за богов наших и ваших, светлых и тёмных, за присутствующих, за Цербера, за летучих мышей, за молодое вино и богатый стол, за бесплотные души, за человеческие мечты, канувшие в Лету, за… Да разве всего упомнишь!