Да что я ж песням не обучен? Голос мой хвалят: благородный, говорят, выдержанный баритон. Мужики деревнями выходили в лес «спасибо» сказать, факелами и оружием выразительно бряцали. Ну да мне, простому гению, зрители ни к чему, встреч с поклонниками избегал.

Здесь же из слушателей только невнятные недовольные тени. Ну так слушайте. Пасть распахнул и поддал жару. Сочиняю на ходу:

Вурдалак подавился

Ногой бабы тощей.

Оказалась, пообедал

Он своею тёщей!

Стены обезумили, ударили многократной отголосицей:

– Ей! Ей! Эгегей!

Схватился за уши, чтобы не отвалились. Несусь на четырёх лапах, а эхо пинками в уши подгоняет: —…дал, …щей, …эй!

Тут поскользнулся на склизкой луже, упал и покатился кувырком вниз.

Бодро так, стуча зубами о камни. Ровно девяносто три ступени пролетел: одна с щербиной, восемь с трещиной, три с острым краем.

Поднялся, отряхнулся, покряхтел. Кости проверил, языком по зубам провёл – так и есть, на месте одного дыра. Глазами пошарил, зуб с каменного пола поднял. Сунул в карман: негоже частями тела раскидываться.

Тут и ступени закончились. Проход расширился, потянуло сыростью. За поворот шагнул и рот разинул. На пути железные ворота. Столь велики, что железа хватило бы на копья и щиты боевой дружины. Кому понадобилось под землю тащить этакую махину! Какую хтонь сдерживает засов размером с вековую сосну? Однако не заперто – в щель просочилась очередная бесплотная тень.

Подтянул пояс, шагнул вперёд. Потом чуть не выпрыгнул обратно. Увиденное подняло шерсть на затылке. За воротами пещера – каменный мир с площадями, лабиринтами, столбами. Стены в мареве теряются, вместо неба – каменный потолок в грязных облаках. Сыро, душно, как зимой в худой избе. И воняет. Ну, о запахе уж говорил.

Посредине пещеры чёрная вода до горизонта. На берегу тёмные призраки толпятся. Шабаш тут у них, что ли? Колыхаются ровненько, в три ряда, не буянят, костров не жгут.

В центре призраков – длинная тощая фигура в тёмном балахоне.

Балахон осматривает, одних в лодку пропускает, других шестом отгоняет. Вода не плещется, балахон не ругается, тени от ударов вздрагивают беззвучно.

Что ж они молчаливо живут, как на погосте? Глухие поголовно или только этот дед с шестом и в дряхлом рубище? Подойду, поздороваюсь, по законам вежливости.

Раздвигаю занавесу теней, подхожу. Ух, ты: не привык я снизу на собеседника смотреть, а долговязой да тощей фигуре чуть выше плеча достаю.

– Гой еси, хозяин, – кричу, да погромче. – Мир вашему дому.

Под потолком заметалось эхо, каменные стены вздрогнули, дед в балахоне взвился, и мгновенье спустя стоял, готовый к бою. Не глухой, значит. Не ожидал такой резвости от дряхлого да старого.

– Кланяюсь приветом Чернобога с северных земель, вроде как коллегой приходится. – Пальцем вежливо отодвигаю от носа острие шеста: – Что в избе тихо, умер кто? Прислан я за железным головным ободом, посередине камешек зелёный. Волхвам привиделось с похмелья: обруч канул в Лету. Тут он, стало быть. Не попадался ли в хозяйстве?

Дед вздёрнул всклокоченную бороду, даже задымился маленько. В провале вместо глаз зажглись красные огни.

– Есть где помыться с дороги? – Не отступаю я. – Не в обиду, хозяин, но не мешало бы отхожее место вычистить, воняет шибко.

Тут дед свой шест поднял и ринулся на меня.

– Не чуешь, свой я, бессмертный! – отпрыгиваю от ударов, – Брось палку, слышь, дед, брось. Хуже будет…

Неожиданно поскальзывается на предательски мокрых камнях. Да что за день-то такой! Тут же получаю шестом в лоб. Скашиваю глаза к переносице, камни бросаются навстречу…

Лежу. Угрозой не пахнет. Страхом тоже. Тихо. Не открываю глаз, пристроил под головой тёплый камень. Вздремну, пожалуй. Отдохну и наведу в избе порядок. Где-то тут Кощеев обруч с изумрудом, если волхвы не врут.

*****

Жердь в балахоне оказался серьёзным дядькой: строгим и неподкупным. Звать Хароном, по профессии местный управляющий, паромщик и по совместительству бог.

Обруча с зелёным камнем не видел. Дал подсказку, где искать:

– Ищи, незваный, в реке шумящей пучины.

– В Лете ищи, – перевожу на доступный язык. За несколько дней обучился понимать старца. – Что кануло, на дне обитает. Отсюда деться некуда: последнее пристанище.

Вонючая чёрная вода оказалась рекой Летой. В неё и канул искомый обруч Кощея. Да тут океан мутной воды! С проходами, заводями и лабиринтами с каменными столбами.

Разве в такой махине найдешь потерянную вещь?

Но слезами делу не поможешь. И так в пути задержался: ошейник временами дёргает, напоминает об участи непреложного обета. Ну-с, засучим рукава. Б-р-р-р, водица больно склизка. Главное, не пить, иначе выползу на берег юродивым: без ума и памяти.

Ныряю и ползаю в тусклой темноте, аки рыба морская. Шарю голыми руками в иле.

За неделю достал со дна речного:

1. тапки, сандалии, зонтики, вазы, скульптуры крылатых львов и изваяния всевозможных разномастных богов;

2. обломки ковчега. Харон заявил, что это корабль мужика по имени Ной;

3. кость кита, в чьём чреве обитал пророк Иона;

4. монеты, бабьи финтифлюшки, украшения, кольца, ожерелья и всякую драгоценную дребедень. Отобрал в свой карман парочку пустяков Грёзе на радость;

5. глиняные и древесные таблички с письменами. Эти отложил аккуратной стопкой. Эх, прочитать бы! Да языков иноземных не разумею;

6. обломок с надписью «…итаник»;

7. 15 000 тонн несбывшихся надежд;

8. барахло, мусор и ветошь.

Эх, где же Кощеева безделушка?

На костре румянится странная безглазая рыба, запекаются летучие мыши. Местным жителям – чёрным призракам и душам по нраву свет и тепло, толкутся подле, лезут чуть не в пламя. Пришлось строго рявкнуть. Линию на камнях углём очертил: вот граница, за неё ни ногой… ни кусочком савана не суйся:

– Уразумели, души бесплотные? Иначе объясню по-оборотнически!

Понятливые. За угольной чертой плотной призрачной завесой колыхаются. Да под каменным небом висят грустными облаками.

Харон у костра песню стихотворную гудит. Рад свободным ушам, намолчался среди безголосых теней.

Эпические поэмы, по-нашему байки да сказы, Харона игривые, как Лета, светлые, как подземный Тартар, забавные, как тусклые души: о Хаосе, о смерти Танате, раздоре Эриде, о тяжелых видениях Гипноса.

У поэзии преимущество перед нашими частушками: под неё сладко засыпается.

По-соседски, из далёкого загробного мира, частенько заглядывает в гости Миктлантекутли, Микки по-домашнему.

Сперва зубы ломит, шерсть в носу колышет, пальцы на ногах сводит, ухо заворачивает. Из ничего образуется в воздухе радужная дыра. Затем ширится; свет глаза щиплет.

Из дыры вываливается колода, точь-в-точь в какой смертные пчёл разводят. Присмотревшись, находишь сверху колоды пенёк – с зубами череп.

То вечно живой бог Смерти ацтеков в гости пожаловал через пространство бытия. Не сводит с меня десятки глаз. Они на груди рассыпаны ожерельем и подмигивают игриво.

Гость вздыхает да облизывается. Облизывается да вздыхает. Егозит по многочисленным зубам шустрый язык.

– …вспомню – забыть не могу – о боге смерти ацтеков. – Рассказывает Харон о госте. – По Земле пройдёт он – демоны все затрепещут…

– Брехня! – чистой воды враньё! Мне доводилось общаться с высшими демонами: такие трепещут только при землетрясении, вместе с почвой. Хотя… Кошусь на ацтекского гостя, ёжусь от плотоядной улыбки. Повторяю не так убедительно. – Демоны не трепещут!

Харон продолжает гудеть:

–… и пожрал он демонов немало,

С женой богиней Миктлансиуатль,

С которой обитают в нижней,

Девятой преисподней Миктлана…

Вот где собака порылась: пожрал. Мила-текут-ли-сопли демонами закусывает.