Вот, какая беседа состоялись за столом:
Холмс: В таком меню, мистер Грей, причуды больше, чем действительной гастрономической пользы, впрочем, вам, вероятно, сама идея прагматизма так же ненавистна, как нашему общему другу - идея порядка.
Мориарти: Похоже на сервировку в дешёвой харчевне ----- по сравнению с тем феерическим пиршеством, которым мистер Грей ознаменовал собственную тризну. О, незабываемый триумф траура! Столы были накрыты чёрными скатертями, на посуде белели лишь тонкие каёмки. Из высоких чёрных ваз, украшенных креповыми бантами, свешивались, роняя увядшие лепестки, чёрные тюльпаны. Обнажённые негритянки разливали по бокалам из чёрного стекла портер и какой-то ликёр цвета ваксы, подавали трюфели, осетровую икру, подгоревший ржаной хлеб, черепаховый суп, шоколад... И всё это в полной темноте.
Холмс: ТХХ!.... Кхъ-кхъ...
Грей: Ффффф...
Холмс Смотрю, вы не меня одного бесите, профессор.
Грей: Смотрите в свою тарелку.
Холмс: Моя тарелка интересна не столько своим содержимым, сколько декором - этим огамическим кольцом, и поскольку вы сами обращаете сюда мой внимание, то... Минутку...... ............ Богиня... ревнует... к пиру... орлов. Я верно прочитал?
Грей: Да, но ваш суп скоро замёрзнет.
Холмс: Мой основной рацион всегда составляла информация. Что означает эта фраза?
Грей: Это цитата из трагедии Эсхила "Агамемнон". Когда ахейцы поплыли штурмовать Трою, на острове Авлида они увидели, как два орла напали на беременную зайчиху и вырвали из её утробы нерождённых детёнышей. Люди истолковали это как доброе знамение, обещание успеха в предстоящей войне, но Артемиду, сестру Аполлона, которого вы видел и у меня в холле, богиню звериного плодородия разгневало их злорадство. Она наслала непогоду на море и объявила, что до тех пор не прекратится шторм, пока предводитель войска не заколет на её алтаре свою старшую, но ещё безбрачную дочь. Что он и сделал.
Холмс: То есть вы подсунули мне эту тарелку в надежде, что меня стошнит? У вас почти получилось.
Грей: Я согласен - история Агамемнона бедственна и просто отвратительна, но для меня важно, что всё бывает... а rebours... vice versa - наоборот: спасением заячьей жизни можно выкупить человеческую. По крайней мере, со мной вышло именно так. Незадолго до моего перерождения я присутствовал на охоте и помешал стрелку убить этого зверька, кажется, даже оттолкнул ружьё. Оно всё-таки дало залп, но попало в загонщика и смертельно ранило его. Этот несчастный оказался не случайно на месте своей гибели: он тоже был своего рода охотником, только добычей своей мыслил меня, выслеживая меня, чтоб отомстить за свою сестру: она покончила с собой по моей вине. Позднее мой великий друг объяснил мне, что это дух лорда Байрона, любителя и защитника всей фауны, присматривающий за мной, поскольку я живу в его доме, вмешался в мою судьбу и избавил меня от ножа или пули Джеймса Вейна, а его, беднягу, - от греха кровопролития, и скорее всего взял на себя ответственность за его смерть перед престолом Царства Правды.
Холмс: Всё это - прошу прощения - бабьи сказки, и вам, Мориарти, должно быть за них совестно.
Мориарти: Да я-то ту при чём!? Сижу себе, жую...
Холмс: Разве не вас мистер Грей назвал своим великим другом?
Мориарти: Нет. Он так называет того, кто лёг в его гроб.
Холмс: Он не лёг - его уложили. Я был в морге и поклянусь чем угодно: никто не отдавал свою жизнь за Дориана Грея. То, что вы выдали за его труп, успело лет десять проваляться в каком-то сухом и холодном подвале.
Грей: Четырнадцать, если быть точным - четырнадцать лет, с 36-го года он пропокоился в могиле, потом, после того как по распоряжению барона Османа часть монмартрского кладбища была срыта, его мощи почти столько же времени хранились в дубовом саркофаге на чердаке Дома Воке. А потом он воскрес и нашёл меня.
Холмс: Глагол ВОСКРЕС сильно портит вашу шутку, давайте о нём забудем.
Грей: Это ключевое слово моей биографии.
Холмс: Я больше не могу. Приятного аппетита, джентльмены.
"Должна же быть в этом проклятом доме какая-то дурь!"
Шерлок Холмс грохотал створками и ящиками напыщенного резного буфета. Постучал по стенке подозрительно неглубокой ниши, выявил потайную полость, взломал её перочинным ножом и достал ларчик из чёрного оникса с тонкой позолотой. К его крышке крепились три шнурка, унизанных стеклянными шариками, да ещё с серебряными кисточками на концах. Ярость рационалиста не знала предела: ну, на черта здесь эти побряушки!? Он оторвал их и бросил за диван. Вскрыл шкатулку и увидел внутри остатки гашиша, засохшего, окаменевшего, как подмоченный порох. Отваженный экспериментатор, Холмс выдолбил себе комок величиной с фасолину и рассосал его.
Последнее проглотил, уже шагая по лестнице с твёрдым намерением отыскать архив Мориарти и в полной уверенности, что он где-то на чердаке. Открыл единственную дверь и решительно вошёл в просторную тёмную комнату. Его нога увязла. Он упал в мягкую толщу высокого мха, покрывавшего здесь весь пол и нижнюю часть стен. От тёмного живого ковра исходил вкусный запах леса. Несколько тяжёлых светлячков взлетели из заросли. Самого медлительного поймал ртом крупный ёж и проглотил. Тотчас и без того светлые острия его колючек загорелись переливчатыми огоньками. Превратившись в живую лампу, зверёк по-беличьи, только не так прытко вскарабкался по замшелой ножке на письменный стол, оттуда продолжил свою охоту, хотя больше трёх букашек съесть ему не удалось.
Холмс перевернулся на спину и разглядел свисающие с потолка сталактиты, по которым тоже ползали светлячки. Стены облюбовали улитки, каждая величиной с хомяка. Совсем близко внутри мха что-то встрепенулось и волнообразно поползло к углу, где кустился папоротник и щетинился хвощ, колыхая над собой растения - так могла сделать прячущаяся в траве змея.
Сыщик сел, снова взглянул на стол и заметил невообразимую перемену: вместо одного стула было уже два - один напротив другого. Ёжик занимался своим делом - вскакивал на задние лапы и пытался схватить светляка.
