<p>
***</p>
Что ж он медлит, мой ассасин? И денег не поступает на счёт.
Вы не оставляете мне выбора. Я должен чем-то жить. Я ваш, мои законные гонорары!
По дороге на почту с признанием века в кармане достаю из ящика его новое письмо, читаю в карете:
"Сударь, у меня очень мало времени и, возможно, Вы уж совершили самую непоправимую в Вашей жизни ошибку, но прислушайтесь к этим поздним предупреждениям. Знаменитым Вы проснётесь в настоящее пекле. Благодарные читатели - это сказка для школьников, долбящих правописание. Каждый берущий в руки наши книги, ненавидит нас так, словно мы выгнали его из отчего дома; не мне Вам рассказывать...
Не в обиду! Вы не хуже других. Вы даже не открыли никакой Америки.
Я давно понял, как именно этот мир решил расправиться со мной. Когда мне было столько лет, сколько Вам сейчас, я вообразил себя писателем и играл в эту игру, не замечая, что перестаю быть человеком. Мои ближние кинулись слагать обо мне пасквили и наводнили ими книжные прилавки. Меня, как Кухулина, убили моим же оружием. Для современников я стал прототипом, для потомков буду персонажем, и весьма одиозным
Уверен, им понравится эта стратегия надругательства над тем, что претендует пережить их. Кто не рад накарябать своё имя на стене знаменитого дворца или храма! В нашем случае хамы-туристы выдают себя за архитекторов, и отчасти они правы...
Ваша повесть - позор для меня, но мне к нему не привыкать. Я думаю о том, что будет с Вами, когда они поймут, что из Вас тоже можно соорудить себе мемориал, когда о Вас начнут сочинять похабные небылицы! Не дай Вам Бог дожить до этих дней!
Деньги Вы получите независимо от того, как поступите, только чуть позже: мне случились на днях крупные расходы.
Берегите себя"
<p>
***</p>
Я решил над ним смиловаться - позволить ему умереть автором "Вампира". Франкессини уже внедрился в общество карбонариев, приобрёл в нём авторитет своей беспощадностью. Он хочет сдать их всех от имени Байрона. Уже прислал мне текст доноса. Сегодня я отредактирую его и оформлю, завтра отправлю в Италию, а через неделю всё будет кончено для него и начнётся - для меня.
Уверенный в успехе моего друга, я обнародовался, не дождавшись его вестей.
<p>
***</p>
На обложку с моим именем никто смог смотреть без недоумения, даже я сам. Оно казалось нелепым претенциозным псевдонимом. Произошло что-то вроде тихого скандала. Публика разделилась на тех, кто не верил в моё авторство; тех, кто не верил в моё существование; тех, кто проклинал меня за клевету на их кумира и тех, кто нашёл, что повесть на самом деле слаба и может понравиться только чахоточной пасторской дочери.
Карбонарии несдобровали, но этот пройдоха выбрался сухим из воды и осчастливил вселенную парой среднеформатных поэм, четвёртым этапом "Паломничества" и новым крупным проектом.
Франкессини исчез. Я был уверен, что его вычислили и прикончили повстанцы, или того хуже... Странно - я не понимал до конца, как опасен вампир. Или мой страх не вязался с воспоминаниями о человеке, сентиментально преданном домашним моськам, сорящем золотом и трясущемся над каждым медяком, способном переплыть штормящее море и спотыкающемся на ровном месте.
Я жил в Брюсселе в той же гостинице на те же милостыни и ждал теперь лишь одного - чтобы меня оставили в покое мои критики и не мои поклонники. Я всё больше замуровывался, двое, трое суток подряд не выходил из номера; по неделям не говорил ни с одним человеком. Только истязал себя чтением...
Пытался напиваться, но вместе с опьянением приходил он, мой зеленоглазый ужас, смотреть в меня, и это было невыносимо...
Вдруг объявился безымянный красавец.
Он верно служил моим привратником, ограждая меня от постылой шушеры, и я простил его. Он не рассказывал, что за срыв случился в Италии. Пусть молчит. Может быть, так нам удастся наконец начать новую жизнь.
<p>
***</p>
Было пасмурное утро. Мне не хотелось вылезать из ванны, а на уме вертелась странная песенка Бёрнса:
<p>
Три короля из трёх сторон</p>
<p>
Решили заодно:</p>
<p>
Погибнуть должен юный Джон -</p>
<p>
Ячменное зерно...</p>
Кажется, я стал её напевать.
Тут ко мне вошёл Франкессини. Он держал изогнутый кинжал с перламутровой рукояткой. Не задумываясь, зачем ему сейчас это оружие, я сонно заметил, что видел прежде подобный нож.
- Скажи "этот" и не ошибёшься.
- Не начинай. Всё забыто.
- Да, конечно. Дай твою руку.
Я молча протянул руку. Он бережно вытер её платком, быстрым точный движением вскрыл запястье и тотчас погрузил в воду, словно распечатанную бутылку красного вина.
