Мы были так измотаны, что оставили его одного - до прихода врача...
"А, - огрызнулся пациент, - вот и палач! Ну, действуй, гад!" - и протянул свою руку. Тот, чуть дыша, трясущимся ланцетником провел по жилам, сделал довольно глубокий надрез - а кровь не льётся! "Что, - зло усмехается милорд, - съел?". Врач заголосил: "Он уже мёртвый!", и давай Бог ноги. Мы закатали его предсмертности рукав и видим сыпь какую-то аж до плеча. И он вдруг жалобно захныкал: "Не позвольте!... Я так мало сделал! Зачем !? За что!? Как больно! Мама!... Мама!..." ... Вдруг замолк, глаза закрыл,.. но дышит... Покачался немного, как утопленник в прибое, и на бок повернулся, будто не сам, а кто толкнул. Мы думаем: уснул-таки, слава Богу!...
Пролежал он так без малого сутки. Мы его не трогали: сами отсыпались, потом кто-то - то ли Фрэнк, то ли Стивен - подошёл его проведать,... а он уже с открытыми глазами... И... вот что жутко: глаза его были... нет, не живыми, но всё ж не как у трупов... В жизни-то его слёзность с глазами не дружил. Как это? А так, что он вечно будто не знал, куда их деть, прямо ни на что не глядел - всё искоса, набычившись или сощурившись, а если вдруг и прямо, то как будто сквозь тебя, точно слепой... Но тут его глаза открылись словно в первый раз. Они казались зрячими! Сам уж холодный - а смотрит! Внимательно, без страха и в самую душу...
"Отошёл, - прошептал старый Джо, - Отмучился". "Закрой ему глаза!" - еле слышно попросил Хью. Старик попробовал, но веки его страхолюдства тотчас снова раздвинулись. "Это бывает, - стал успокаивать нас отец, - это, - говорит, - пройдёт", а сам весь дрожит и по голове его, мёртвого, гладит...... Ну, и впрямь прошло...
Весь тот забытый Богом город оплакивал милорда. Чтоб все могли с ним попрощаться, его, так сказать, прах положили под навесом от дождя на типа площади что ли возле церквушки. Мы одели его получше и положили с ним рядом саблю - он ведь считал себя воителем. Вдруг вместо мелкой измороси встала гроза с дюжинами молний враз повсюду, ливень начался такой, что глаз невозможно было открыть, вода на земле до колен поднялась... Потом одна из молний ударила прямо по людям, и я, и все, кто там был, попадали замертво...
Очнулись мы в лужах - грязные и будто побитые. Городские дома почти все обрушились. Время было ранне-утреннее; небо наконец-то прояснилось... Народ поднялся, огляделся - вроде все живы. Смотрим - у церкви на том же месте лежит кто-то, весь накрытый тканью с блестящими узорами, вроде турецкими. Гарри (он крепче всех перед тем нажрался) зашёл со стороны покойничьих ног и потянул покрывало, стащил его, и мы увидели нашего хозяина, но не сразу его узнали: одёжа на нём была другая - албанская, как он говаривал; руки он держал сложенными на груди и обеими накрывал рукоятку сабли - иссечённой, сточенной, стёртой почти до половины; на руках у него были перчатки, а на каждом пальце - по паре дорогих перстней: бирюзовых, гранатных - всяких... Не успел никто ничего толком сообразить, как случилось самое дивное диво - милорд открыл глаза и встал, одной рукой взяв саблю, другой опираясь - легко так, словно давно уже проснулся и устал лежать; прошёлся - и не хромает! Греки - врассыпную, сгрудились поодаль, мы тоже струхнули, и в тоже время - что греха таить! - рады до смерти, а уж как услыхали его голос, так уж вообще... Заговорил он с греками, и с обычными своими подковырками: "Не бойтесь, православные. Если здесь на двадцать миль в округе найдётся хоть один живой турок, то это уж какой-то очумелый марафонец" - "Мы не турок боимся, а тебя! - закричали из толпы, - Ты - живой мертвец!" - "Ну, конечно, вы не боитесь турок: их же здесь нет, но если моё присутствие вас пугает, почему было не сказать об этом раньше? Если вы боитесь живых, отчего не перебьёте друг друга? Если и мёртвых вы боитесь, то я вообще не понимаю, что вы за твари!" - "Мы люди как люди, а ты вурдалак! - обнаглел народ, - Уйди от нас, возвращайся в свои земли или лучше сразу в пекло!".
Наш чуть смутился, но нашёл глазами своего духовника, крикнул ему: "Эй, отче! Заступись, а то порвёт меня твоя паства! Вольно им попрекать меня жизнью, за них же отданной!". Поп набрался храбрости, встал перед людьми, как бы и впрямь защищая его, и начал: "Братья и сёстры! Вспомните, какой нынче день - суббота Лазарева! Раньше, чем попрать Своею смертью смерть, Спаситель свершил сие чудо - над кем? Над простым человеком, о котором прежде ничего и сказано-то не было, кроме того, что он заболел и умер. Вспомните, сколь многих воскресил Господь до и после Лазаря! Истинны слова: у Бога все живы! И не одних безропотных рыб, послушных собак, скотов для ярма и убоя, птиц - для красоты сотворил Бог; волки, змеи, скорпионы - все они создания Божьи, и каждому Творец положил питаться по-особому. Так что не в чем вам винить этого чужестранца, он как был, так и остался нашим верным союзником, только ещё и сил у него прибавилось".
Греки прикусили языки, чешут репы, лопочут между собой и требуют в конце концов: "Пусть крест целует и клянётся христианской крови не пить, басурманской одёжы не носить и об чертях всяких даже не заикаться". Его самоволие выслушал и покатил наперерез: "Кто-то подобный мне уже пытался помочь вам и быть при этом бескорыстным, но, питаясь кровью ваших врагов, он, как и следовало ожидать, превратился в одного из них. Мы - чистое могущество, мы свободны от всего, у нас нет ни приязней, ни претензий; мы лишь усваиваем ваши чувства и желания. Мне безразлично, сыт я или голоден, жив или мёртв, и никакой охоты на вас я не поведу, напротив, мне забавно будет вверить вам мои дни. Вы очень занимательный в своей безалаберности. Вы можете меня испепелить или уморить без пищи, можете накормить и укрыть от солнца. Мне всё равно. Вам - хотеть и решать... Да, это будет справедливо - вам стать моим роком, я ведь давно уже - ваш". Досказав эту заковыристую речь, милорд (или то, во что он превратился) зашёл в церковную руину, и за ним сорвались ещё какие-то карнизы или своды, в общем, завалило вход. Тут и солнце вышло.
Считай, до самого заката мы обшаривали окрестности, сгребали в одни кучи трупы, в другие - брошенное оружие и что было ещё ценного. Кошмарный был денёк! Все, кто полёг там, были раскромсаны, как мухи. Вороны, грифы, собаки паслись, пировали повсюду. Под вечер мы облили мёртвых смолой, обсыпали порохом, обложили досками и подожгли - шесть костров высотой с колокольни полыхало на берегу. В разорённых ихних лагерях нашли какую-то еду, но - видит Бог! - и после месяца голодухи кусок в горло не лез в тот проклятый день.
Как стемнело, все (и мы со всеми) собрались у церкви с факелами и фонарями, чтоб светлей было, и все с ружьями, саблями. Думаем, как бы его вызывать; стали в воздух стрелять - и вот он показался на обломке окна, крикнул: "Чего патроны переводите? Разбогатели?". Все притихли. "Вижу, - продолжает его смертоносность, - что немногие сегодня подумали обо мне, но мне хватило тех троих, что отыскали лазейки в моё убежище. Вам, люди, остаётся разобрать камни у парадного входа и узнать, какое решения приняли обо мне ваши добровольные послы".
