I. Пожары осени

  Октябрь пылал. Золотые и темно-багровые листы вспыхивали под лучами все еще греющего солнца и ниспадали с уставших за летние дни деревьев. Сады усеивали разноцветные догоревшие курганы. Они уж начинали медленно, но неуклонно подгнивать, теряя краску и становясь землянисто-коричневыми, прежде чем навеки воссоединиться с землей, и породившей некогда деревья. В прохладном воздухе стоял особенный аромат, навевавший мысли о чем-то неуловимо свободном и благородном. Впрочем, ныне в городе-у-гор никто не мог бы поручиться, как на самом деле пахнут свобода и благородство.

  Старый, потемневший от времени особняк, чьи лучшие дни давно остались позади, возвышался среди октябрьского пожара садов, словно одинокий старый великан, неожиданно для себя пробудившийся в таинственном царстве осенних деревьев. Окна его были черными, словно погасшие глаза уже обреченного человека. В пристройках вокруг вяло работали несколько слуг - день был долгим, зяблым, и трудиться им совсем не хотелось. В поместье чувствовалось легкое запустение, словно хозяин его устал и от жизни и от забот. Одна лишь кухня, стоявшая несколько в отдалении от других строений, дышала жизнью и горячим дымом, валившим из закопченной трубы. Близилось время позднего, как подобает у знатных господ, обеда.

  По саду прогуливались два человека, ведя между собой неторопливую беседу. Одним из них был беловолосый старик, опиравшийся при ходьбе на резную трость из светлого дерева с голубоватым отливом. Одежда его была несколько старомодной. Старик мог бы произвести впечатление чудаковатого пожилого придворного, которые прежде во множестве бежали под защиту хребта, если бы не военная выправка, оставшаяся даже в столь преклонные годы. Дряхлые руки все еще помнили тяжесть стального клинка. Несколько едва заметных шрамов украшали его лицо и тыльную сторону ладоней.

  Спутником старика был мужчина лет на тридцать моложе. Его волосы и неряшливая щетина, как и у многих в краю востока, были черными, словно смоль. Одет он был очень скромно, так, как на юге одеваются странствующие торговцы или путешественники. Даже неискушенный взор отметил бы между лицами собеседников поразительное сходство, не объяснимое ничем, кроме кровного родства.

  - Приезжать сюда было небезопасно, сынок, - проговорил старик, прижимая к земле дряблый лист тяжелым наконечником трости, - не стоило лишний раз испытывать судьбу на милость, а слуг властителя на зоркость.

  - Я знаю, - тихо ответил сын, потупив взор, - но не приехать я не мог. Тем более, делом все равно некому больше заниматься, кроме меня, - немного помедлив, мужчина продолжил, - теперь некому.

  - Западный дом тоже пал? - в очах отца дрогнули тени тревоги.

  - Да. За половину луны до моего приезда. Все что досталось мне - это пепел и тела друзей, обезображенные птицами.

  Старик остановился и тяжко вздохнул.

  - Тебе удалось спасти хоть что-то?

  - Всего несколько свитков. Поэзия. Они сейчас со мной, в дорожной суме.

  - Это очень неразумно, стоило их спрятать. Если бы стража решила обыскать тебя...

  - Отец, - мужчина посмотрел старику прямо в глаза, - я хочу оставить эти свитки у тебя. Не как часть великого сокровища, что мы храним, но как добрую память.

  Взгляд сына потяжелел.

  - Ты все-таки решил уйти за хребет? - спросил его отец.

  - Мы с тобой, - твердо ответил мужчина, - последние, кто помнит хотя бы часть мест, где сокрыта память нашего народа. Сколько лет мы несли эту тяжкую ношу, но теперь передать ее больше некому. Взгляни на южную страну. Повсюду пылают костры из наших книг, каждый день оставшихся в живых таутов казнят. Властитель видимо решил покончить с нами раз и навсегда. С нами, нашими песнями, нашей историей и нашей памятью.

  - Я бывал за перевалом, - промолвил старик, - Давно, еще до Ястребиной войны. Иди от хребта на север, через предгорья. Ищи старые дорожные знаки, поставленные во дни царства Кораут. В конце старого тракта ты найдешь город, построенный над руслом великой иссохшей реки. В нем будет жить человек, нет, - поправился он, - не человек, наполовину эльф, по имени Бахадур. Мы знали друг друга в гораздо лучшие времена. Он старше меня и помнит много, а хранит еще больше. Там, в безопасности, вдали от властителя и его слуг, составьте по памяти карту южной страны, отметьте на ней все места, где спрятаны свитки, - отец замолчал на мгновение, - Все места, которые ты еще помнишь. Может быть не сегодня, но через десять, пятьдесят, сто зим кто-то будет помнить о нашем народе и его книгах. Это лучшее из того, что мы можем теперь сделать.

  На этот раз тяжко вздохнул уже сын. Его дыхание вырвалось изо рта невесомым белым паром.

  - Разве ты не хочешь уйти со мной? Говорят, за хребтом жизнь совсем другая. Говорят, к северу от Каменной Стены живет множество наших собратьев, пусть и потерявших теперь свои песни.

  Старик покачал головой.

  - Я слишком прирос к этой земле и этой траве. Пустил корни, словно парковые деревья. Тяжело, вырывать их и идти в иные края. Да и Сиафана тут лежит, и братья твои с ней.

  - Они убьют тебя, отец. Так же, как убили моих друзей в западных городах.

  - Пусть это будет на их совести, сын мой. Я не ищу смерти, но я и не страшусь ее. По крайней мере, я пытался жить как человек и спасти то, что еще мог спасать.

  Они продолжили путь по тропинке.

  - Как ты думаешь, отец, жива ли еще надежда? - неожиданно спросил мужчина.

  Этот вопрос давно беспокоил его. С того самого момента, как он узнал о казни последних собратьев.

  - Надежды у нас может быть и нет, - улыбнулся старик. Улыбка его показалась сыну какой-то неотмирной, - но всегда есть выбор. Я выбрал жить человеком, и выбрал сражаться за правду и свой несчастный народ. И даже мысль, что память о нем переживет нас, не так греет мне сердце как совесть, которая перед смертным часом спокойна. И я надеюсь сохранить ее таковой до конца.

  - Если бы у меня была твоя уверенность, отец.