Для окружающих – соседей, друзей, коллег и прочих – бедственное положение семьи не являлось секретом. Самые сердобольные старались помочь им, чем могли. А самые бездушные – осуждали и обливали неприязнью, словно бедность была достойна высочайшего презрения. На собственные же пороки, скрытые маской добродетели, такие люди привыкли закрывать глаза, хотя, по-честному, презирать стоило их самих.

В один из зимних дней в детском саду Лена отделилась от группы играющих ребят. Она удобно устроилась в ложе скрипучего мягкого снега, за верандой – вдали от зорких прищуренных глаз престарелой воспитательницы Галины Николаевны. По дороге в сад Лена нашла маленькую упаковку от «Тик-Так»: сейчас, заполнив её снегом, она воображала, будто поедает вкуснейшее мороженое. Снег меньше всего напоминал любимое лакомство – безвкусный, хрустящий, холодный, он таял во рту и превращался в воду. Но в воображении маленькой девочки холодная масса, словно по волшебству, приобретала вкус и напоминала сладкий пломбир в бумажной упаковке.

– Галина Николаевна! – вскричала вдруг одна из девочек. Белокурая Дашенька, всеобщая любимица и главная задира, показывала на Лену пальцем. – Она ест снег! Она совсем дура!

Леночка, застигнутая на месте преступления, густо покраснела. А когда рядом раздались грозные шаги, и над ней нависла тень в старом чёрном пальто, у девочки и вовсе сердце в пятки ушло. Морщинистое лицо Галины Николаевны побледнело, губы сжались в полоску. Человек, посвящающий жизнь воспитанию детей, в воображении моралистов предстаёт воплощением доброты, заботы, понимания и ответственности. В Галине Николаевне, воспитательнице с двадцатилетним стажем, ни одного из перечисленных качеств не было и в помине. Больше, чем собственных подопечных, она ненавидела только их родителей. А семья Лены, вдобавок, вызывала в ней чувства брезгливости и отвращения.

– Ты что делаешь? – закричала она, схватив перепуганного ребёнка за капюшон. Из перекошенного рта брызгали капли слюны. – Совсем с ума сошла? Ты что, дома тоже снег жрёшь? Тебя так родители научили, да?

Она потащила девочку по сугробам, словно мешок, и дала команду другим детям:

– А ну все за мной! Кира, дай мне свою лопатку!

Кира послушно подсунула воспитательнице лопатку. Галина Николаевна зачерпнула ею снег и наполнила маленькое пластмассовое ведёрко. Лена, сопровождаемая конвоем из ребят, бессильно плакала и стирала слёзы шарфом.

– Замолчи! Чего ревёшь? Сама виновата! Родители твои ничему тебя не научили, так я научу! Раздевайтесь, быстро! И заходите в группу!

Дети послушно поснимали верхнюю одежду и последовали за воспитательницей. Она по-прежнему вела Леночку за шкирку, как нашкодившего котёнка. Девочка не сразу поняла, зачем воспитательница поставила перед ней тарелку и заполнила её снегом.

– Ешь, – сказала она.

Лена подняла на неё растерянный взгляд. Она же только что отругала её за поедание снега – так зачем сейчас заставляет делать это при всех? Ни один вменяемый взрослый не позволил бы такому случиться, но, к несчастью для девочки, вменяемых взрослых здесь не оказалось.

– Ешь, я сказала! Давай, тебе же так понравилось! Ну, чего смотришь? Вкусно тебе было? Так ешь! – наседала страшная женщина.

– Я не буду, – прошептала Лена. От пламенного стыда и чувства вины она плакала. Взгляды ребят, словно лезвия десятка ножей, пронзали сознание ребёнка. В этот момент Леночка отчётливо поняла: она – плохая, она – хуже всех, и никто никогда не захочет с ней дружить.

– Ешь! Ешь! – вторила воспитательница и силой сунула ей в руку ложку.

Даша засмеялась, несколько детей подхватили её смех. От этого звука Лена ударилась в глухие рыдания: боль, которую она испытывала в эти мгновенья, невозможно было сравнить с физической. Ей хотелось сбежать домой, не надев куртки и сапожек, прямиком в объятия мамы.

Когда она уже хотела подскочить и броситься вон, Галина Николаевна отодвинула тарелку и спокойно сказала:

– Теперь ты знаешь, что так делать нельзя. А если ещё раз попробуешь – я заставлю тебя съесть целую кастрюлю снега на глазах у всех. Тебе должно быть стыдно за своё поведение.

Лена, опустив голову и не смея ни на кого взглянуть, слышала, как ребята в спешке одевались. Галина Николаевна с неожиданной улыбкой наклонилась к ней и потрепала по плечу.

– Ну что, успокоилась? Иди, одевайся. И не вздумай рассказывать ни о чём маме. Иначе она очень расстроится и поругает тебя. Поняла?

Лена кивнула. Как и любого ребёнка, её было чрезвычайно просто убедить в чём угодно. Её мать никогда ни о чём не узнала. Лена, как и обещала, сохранила эту тайну при себе.

Супруги Алиевы приехали в город Я из далёкой южной республики, расположенной в предгорьях Кавказа. Имрат родился в небольшом малочисленном ауле. С женой, Анахат, он познакомился за день до свадьбы. Их союз был построен отнюдь не на любви. Судьбу молодых, как заведено в отдалённых краях республики, предрешили их родители. Возможно, судьба Имрата сложилась бы иначе, родись он старшим сыном: ведь именно старшим сыновьям, как будущим главам рода, родители отдавали предпочтение в вопросах наследства. Но Имрат был младшим из семерых детей, и ему не досталось ничего, кроме старенького дедовского кинжала со времён войны и бронзового перстня. Положение Анахат было не лучше: младшая из пятерых дочерей скромного пахаря, она не могла предложить жениху ни завидного приданного, ни почётного положения. Родители договорились о браке быстро. И тем, и другим было выгодно избавиться от лишних ртов. Анахат не было и пятнадцати, когда свершился священный обряд, соединяющий её сердце с сердцем незнакомца навеки.

Молодых поселили отдельно от родителей. По наследству отцу Имрата досталась от бездетной тётушки ветхая лачуга на окраине ближайшей деревни. Имрат и Анахат, привычные к тяжёлой работе, трудились день и ночь, чтобы сделать низенькое деревянное сооружение с крошечными окнами и покосившейся дверью пригодным для проживания. Здесь не было даже мебели для сна и отдыха: молодой супруг самостоятельно сколотил кровать, стулья, стол и шкаф из свежесрубленных старых яблонь. Молодой супруг работал в поте лица, как и учил его отец, но Анахат никогда не была им довольна. На первой встрече девушка представилась ему воплощением скромности и добродетельности; не смела поднять на него взгляд, отводила глаза, молчала, потупившись, перед грозными фигурами старших. «Она будет тебе хорошей женой», – довольно сказал отец, а мать кивала, соглашаясь. Но маска добродетельности спала, стоило Анахат почувствовать свободу от родных. Лишь железная рука отца сдерживала капризную, вспыльчивую и склочную барышню; теперь же, оказавшись «на воле», она продемонстрировала супругу свою истинную натуру. Имрат, от природы мягкий и терпеливый, за первый месяц познал все прелести её склочного характера. Анахат устраивала скандалы по несколько раз на дню, заливалась слезами без повода, требовала от мужа внимания. Но хуже всего было то, что она перестала выполнять свои обязанности – поддерживать в доме порядок, ухаживать за мужем, следить за хозяйством и готовить съестное. Всё то, что делали порядочные жёны, было ей ненавистно. Каждый раз, когда Имрат делал ей замечания, она или поднимала крик, или заливалась слезами. От криков и слёз у него болела голова, но дать отпор жене он не решался.

Однажды Имрат не вытерпел и, собрав небольшой скарб, отправился к отцу. Дорога до родной деревни отняла у него полдня. Отец, выслушав его жалобы, смачно выругался и заявил:

– А-а-ах! Это не жена, это шайтан! Злой дух в неё вселился! Бить её надо! Тогда вся гадость из неё и выйдет! Брату моему, Амиру, такая же девка проклятущая досталась. Он её поколотил один раз, второй, третий – тогда-то из неё весь шайтан и вышел!

Посетовав на то, какую свинью подложили их уважаемой семье, отец отправил сына восвояси. Имрат не смог ослушаться его приказа. Вернувшись домой, он нашёл Анахат рядом с печью. Молодая обрушила на него весь свой гнев: назвала плохим мужем, тунеядцем, бедняком, да и обещала пожаловаться отцу на плохое обращение. Имрат последовал отцовскому навету с болью в сердце. Когда крики супруги стихли, и она уткнулась лицом в дощатый пол с безмолвными слезами, он молча вышел и не возвращался домой до утра.