Луша поспешила к калитке. Когда она поравнялась с домом, но еще не вышла к воротам, раздался выстрел, который разорвал собачий лай пополам. Арбат умолк. Луша остолбенела. Потом побежала со всей мочи к калитке. Она увидела, как два бритоголовых мужика сели в черный внедорожник, и машина рванула с места. Потом только она разглядела на земле два знакомых тельца – раздавленное Маруси и простреленное Арбата.

 На выстрел сбежались люди. Тот внедорожник никогда не видели в этой деревне, ни раньше, ни позже. Видно, случай завел, на грех.

Луша сидела на земле посереди дороги, вся в крови, прижимала к себе мертвые тела.

– Соломинки мои, две соломинки мои…

 Соседи помогли похоронить Марусю и Арбата прямо на участке у Луши. У забора, где любила лежать на солнце Маруся. Луша все время плакала. К ночи все разошлись. Соседка Лариска осталась ночевать с подругой, «на всякий случай», давно хотела в доме у Митьки поночевать.

 Утром, проснувшись в чужом доме, Лариска не сразу вспомнила что к чему. Луши в доме не было. Лариса пошла во двор, поискать ее. Увидела, что та лежит на земле над могилой своих любимцев.

«Неужто померла», подумала, Лариска. Подошла ближе, пригляделась – непонятно. Метнулась за Машкой. Позвала ее, «лучше вместе поднять, раз такое дело». Маша – бегом. Подняла Лушу легко, как сухую ветку, начала трясти, звать. Та открыла глаза, посмотрела на подруг. Молча высвободилась, отряхнулась, пошла в дом. Умылась, переоделась, начала на стол накрывать, завтрак готовить. Все молча.

 Маша с Ларисой стояли у входной двери, наблюдали за Лушей. Было что-то иное в ее движениях. Только лицо – неподвижно. Как будто робот двигался вместо нее. Движения точные, правильные, но непохожие на те быстрые, как бывали раньше.

– Луша, как ты? – Маша хотела приобнять подругу, но та ловко увернулась, продолжала накрывать на стол.

– Садитесь, чай готов, сейчас налью, – Луша говорила приказным тоном. – Зверей вчера не помянули, как следует. Хоть чаю за них выпьем, садитесь.

 Она чай налила, конфеты поставила. Маша с Ларисой послушно сели, переглянулись. Луша головы не поднимала. Когда Маша взяла ее за руку, вроде, «остановись, подруга», та посмотрела в упор. Глаза ее были сухими. Кажется, что морщинки вокруг глаз разгладились. И взгляд стал другой, незнакомый.

 С того дня Луша жила как прежде, только глаза ее не блестели, не улыбались, как и сама Лушка. Говорила она теперь редко, бесцветным голосом. Почту разносила, но разговаривать ни с кем не хотела. Делала все как прежде, вроде та же Лушка, да не та. Подруги развеселить ее пытались, да скоро бросили. На праздниках Луша вовсе как тень сидела. Вся деревня судачила про нее, как она изменилась.

 Когда ушла Луша с дня рождения Лариски, даже не выпила ни разу, та зашипела: «Я с ней рядом всю жизнь, помогаю всегда, а она даже рюмку за меня не подняла». Дед Михай, девяностолетний, шикнул на Лариску.

– Цыц, тебе говорю, Кончай бузить! Не видишь! Не Лушка это больше. Душа ее отошла. Одно тело осталось. Родиться без души человек не может. А жить… Жить может. Из кого душу выбивают, а из Лушки она сама отлетела. После Митьки осталась, держалась за Муську да Арбатку. А вишь как… в одночасье то. Растудыт, твою…

Дед Михай припечатал очки ладонью, поглубже к носу, выпил рюмку, закусил огурчиком, вытер усы, погладил седую бороду. Все молчали, притихли, ждали, что еще дед скажет.

– Дед Михай, может, вернется душа то? Мы поможем, растрясем, напомним ей…– Маша еще надеялась.

– Отстаньте от нее! Ей теперь не холодно ни жарко. Душа ее не болит больше, нетути ее, нечему болеть. Разве, тело заболит, так тело знат, чо делать. Обученное тело то, знашь, за таку жизь, – помолчал дед, подумал, – ему поможете, если чо… Спаси, Господи.

День за днем, месяц за месяцем жила Луша в оцепенении. Двигалась, как заведенная, смотрела отстраненно, будто не живая. Люди уж перестали судачить, одна только Машка тормошила Лушку, не давала ей покоя. Но все зря. Ничего не менялась в подруге.

Однажды к концу зимы, когда последние морозы не давали солнцу, навести блеск на сугробы, зашел к Луше сосед, Машкин муж.

– Слышь, Лукерья. Ты живая, нет? Я к бабке за детьми поехал.  Зайди к моим, Христом богом прошу. Малая заболела, а Манька сама вот-вот свалится с температурой. Пригляди за ними, пока я обернусь. А то к школе не успеют, мать пилить будет до конца света. А, слышь, нет?

Луша посмотрела на него стеклянными глазами с пергаментного лица, покачала головой, как на пружинах, а сама осталась стоять неподвижно.

– Ээ-х, – вздохнул сосед и ушел, махнув рукой.

Луша натянула валенки, накинула платок, шубейку, выключила свет в доме и размеренным шагом пошла через улицу к соседям. Огородами не пройти, не лето.

Машка сидела на полу возле кровати младшей дочки. Щеки ее пылали, издали видать, что жар у нее. Луша не спрашивала, налила ей воды, заставила выпить.

– За малой пригляди, она горит вся, надо протереть ее водкой. У меня уж сил нет. -Маша туманными глазами смотрела в потолок, жар захватывал ее полностью.

Луша намочила полотенце из бутылки с водкой. Протерла слабое тельце девочки, потом укрыла ее простынкой. Пробовала ей воды дать, но та не реагировала. Протерла и Машку, сколько водки хватило. Напоить водой уже Машку не смогла, та бредить начала. Все просила Лушку вернуться, мужа звала, детей.

Луша сидела посередине комнаты на стуле. Слева кроватка детская с почти бездыханным телом ребенка, справа – Машка в пылу мечется. Лушка только раз на каждую посмотрела, да замерла на стуле как кукла деревянная. Спать она не могла, вообще мало спала последнее время. Взгляд у нее остановился где-то на середине пола, казалось, что и мысли тоже остановились. Так в оцепенении просидела она несколько часов. За окном еще темно было, когда лампочка затрещала и погасла. Луша вздрогнула.

– Люша…пить… – девочка очнулась, протянула руку.

Лушка почти упала навстречу этой детской прозрачной ручке. Низкий, приглушенный рев вырвался из груди Лушки, она будто вдохнула столько воздуха, сколько не могло вместиться в ее иссушенную грудь. Тусклые глаза заблестели, наполнились слезами, Лушка зарыдала беззвучно. Вода лилась потоком из глаз. Каждая клеточка ее тела наполнялась влагой, неведомо откуда взявшейся, оживала. Трясущимися руками Луша взяла кружку, напоила ребенка, обняла ее, целовала влажный лоб и слипшиеся волосенки. Все прижимала ее к себе и что-то непрерывно говорила, похожее на бред.

Машка проснулась, посмотрела на дочку, на Лушку, потрогала свой лоб, вздохнула полной грудью.

– Вот ведь, старый хрыч! Обученное тело! Отлетела… Вернулась Лушка…Вернулась!.

Фотография была довоенной. Ажурный край, потертый глянец. Муж выглядел на фото совсем юным, хотя ему было уже за тридцать. Короткая стрижка, модный пиджак. Он был высокий, ладный, с крупными чертами лица. Ольга смотрела на фотографию долго-долго, будто пытаясь окунуться в нее. попасть в то время, когда они были беззаботными, счастливыми, и еще не верили, что будет война. Разглядывая каждую деталь, притягивая воспоминания со всеми подробностями, чтобы не забыть, не отпустить, не растерять: выражение глаз, прикосновения рук, нежность губ, до боли знакомый запах любимого тела, она поглаживала фотографию – пальцы помнили ткань пиджака, щетину на лице, шелк непослушных волос.

– Почему ты не приходишь ко мне во сне? Ты мог бы присниться. Ты что, не хочешь меня видеть? – Ольга представила себя на фотографии рядом с мужем. – Могли бы обняться, теперь на фото были бы вместе. Постеснялись. Как я могу обнять тебя?

Усталым движением Ольга облокотилась на спинку стула, откинула голову назад, закрыла глаза. Вся тяжесть дня раздавила ее снова. Отекшие ноги невыносимо гудели в кирзовых сапогах. Спину ломило так, что не встать со стула. «Одиннадцать, нет, двенадцать операций за сегодня, а раненных все везут и везут», – закрывая глаза, она видела инструменты, бинты, салфетки – один и тот же калейдоскоп кружил, не отпуская. Черепно-мозговые травмы были по ее части, больше оперировать некому. Только разговаривая с мужем, с его фотографией, Ольга находила в себе силы встать, идти в операционную, снова и снова часами оперировать, забывая поесть, и не имея времени поспать.