Ещё она учила язык. Десятилетняя девочка вместе с мисс Стоун ухаживала за детьми, показывая, как правильно помогать малышам, и учила её языку. Еды было очень мало – заплесневелый хлеб, какая-то бурда, называвшаяся супом… Хлеб надо было размачивать, чтобы малыши могли его поесть. Зачастую Летти отдавала свой хлеб младшим, чтобы эти ещё ничего не видевшие в жизни дети прожили хотя бы ещё немного. Стараясь спрятать от извергов малышей, она сама подставлялась под плети озверевших нелюдей.

– Чёрные – это эсэс, им нельзя смотреть в лицо, – учила Летту младшая девочка по имени Анна. – Нужно быстро произносить свой номер и молиться про себя.

– Как молиться? – не поняла Виолетта.

– Как умеешь, – вздохнула Анна. – Чтобы прожить ещё один день.

– Нас всех убьют? – спросила Летта, ранее такого себе даже не представлявшая.

Она не могла поверить, что к детям можно так относиться – избивать, резать, выкачивать кровь, убивать, разбивая голову оружием…8 Это было очень страшно – весь этот лагерь. Но постепенно чувства отмирали – малыши умирали каждый день, часто даже у неё на руках. Те, у кого выкачивали кровь, просто засыпали и больше не просыпались, не мучаясь. Те, кто заболевал, иногда мучились два-три дня, страдая от жара и боли… А иногда их живыми ещё забирали, чтобы убить. Летта знала, что однажды её убьют точно так же, как и всех остальных. Отсюда, как и из той «школы», выход был только один – «мор-экспресс»9.

Тянулись дни, которые юная мисс Стоун перестала считать. Она медленно продвигалась в изучении языка, на котором здесь говорило большинство детей, рассказывала сказки умирающим детям, пела им песенки. День изо дня. Становилось всё холоднее, а потом вдруг потеплело. Так Летта узнала, что дожила до весны, но это её уже не трогало. Регулярные избиения, а главное – множество смертей у неё на глазах сделали своё дело – Виолетта уже почти ничего не чувствовала. Били за что угодно – за попытку спрятать заболевшего ребёнка, за попытку украсть немного еды, чтобы покормить жалобно смотревших малышей, не имевших сил даже плакать, за взгляд в глаза своей смерти, которой здесь был каждый человек в чёрной униформе.

Её называли мамой. Спустя совсем небольшой срок малыши, у которых была только она, стали называть её мамой и полюбили так, как никто и никогда не любил ещё девочку. Летта находила в себе силы, чтобы обнять каждого и каждую. Стыд и стеснение куда-то делись, как будто не было их. Сильно похудевшая Виолетта Стоун постепенно забывала своё имя и фамилию, давно уже в душе попрощавшись с родителями. Она знала: отсюда выхода не было.

Время от времени приезжали какие-то машины, привозили новеньких взамен погибших, а иногда детей забирали группами. Все знали – куда. В немецкие больницы, чтобы выкачать всю кровь. Они всё-всё знали, да и не скрывали от них ничего страшные эти, чёрными тенями мелькавшие то здесь, то там. Готовые спустить собаку на зазевавшегося узника, находившие веселье в крике ребёнка… Нелюди.

Летта крепко-накрепко запомнила, что человек в чёрном – страшный. Он может убить её в любую минуту, сделать очень больно или что-нибудь ещё похуже. Насилия девочка давно уже перестала бояться. Потому что каждый день с ней происходило что-то намного более страшное.

В неизвестный день неважно, какого месяца Летту вызвали к одному из офицеров, выдали лист бумаги и приказали разучить с детьми песню, пригрозив, что если не справится, то очень сильно пожалеет. На бумаге был записан текст песни. Номер девять-ноль-четыре-пять предполагала, что это песня палачей, но тем не менее бросилась со всех ног в детский барак, чтобы выполнить приказ этого.

Разучивать было сложно, потому что немецкого номер девять-ноль-четыре-пять не знала, но тут помог английский, к тому же кто-то из девочек вспомнил, как эту же песню пели пьяные эти, поэтому стало попроще. Потихоньку девочка справлялась, повторяя с малышами слова чужой песни на ненавистном языке.

Через пять дней песню, исполненную дрожащими детскими голосами, прослушало какое-то высокое начальство, похлопало, затем приступив к трапезе. Они кидали на пол кусочки еды, а изголодавшиеся дети кидались к этим кусочкам, желая подобрать и съесть прямо с пола. Гогочущие эти находили это смешным, развлекаясь таким образом. Такие «праздники» начали повторяться. С чем это было связано, номер девять-ноль-четыре-пять не знала.

Малыши мечтали, что однажды придут «наши» и убьют всех этих. Какими же волшебными были мечты совсем маленьких детей о «наших». Полузакрыв глаза, девочка Анна рассказывала о рыцарях с красными звёздами на лбу, которые абсолютно точно придут, чтобы спасти всех, кого не успеют убить эти. Виолетта перенимала эти мечты, тоже начав думать о «наших» – великих рыцарях с красными звездами на лбу. Но шли дни, а «наши» всё не приходили.

Ближе к лету число детей, увозимых санитарными машинами, выросло. Это значило, что у этих на фронте возникли проблемы, вот только детям это помочь никак не могло. Всех их ждала смерть. И, судя по всему, очень скорая. Одним из свидетельств этого стал весенний день неизвестного месяца и числа. В барак ворвались эти, они отобрали два десятка детей, которые не были больны, погнав их в сторону станции вместе с Леттой. Номер девять-ноль-четыре-пять уже знала, что нужно бежать и не спрашивать, потому что эти готовы спустить с поводков овчарок, как уже было однажды. Крик растерзанного собаками ребёнка, казалось, до сих пор стоял в её ушах.

Они бежали вперёд, а за спиной что-то вжухнуло, и раздался отчаянный детский крик, больше похожий на вой. Эти сожгли всех оставшихся. Там же сгорела и та десятилетняя девочка Анна, которая помогала Летте с самого начала. Думать об этом было, несмотря ни на что, очень больно. Девочка понимала, что их везут на смерть, что спасенья нет, но ей было больно за погибшую в огне Анну.

На станции их загрузили в вагон, в котором обнаружились даже нары. Раздав каждому по маленькому кусочку хлеба, Летта просила детей не съедать его, а рассасывать, как леденец. Впрочем, они и так это знали. С кусочком хлеба за щекой есть хотелось не так сильно. Поезд двинулся вперёд. Дети – все, как на подбор, голубоглазые и светловолосые – знали, что едут в свой последний путь. Знала это и номер девять-ноль-четыре-пять, хотя внешне от них отличалась. Сожаления не было. Она отвыкла о чём-то сожалеть. Рано или поздно это должно было случиться, и лучше так, чем в газенвагене10.

Наверное, «наши» были близко, именно поэтому эти решили убить их всех. Дети жались поближе к своей «маме», чтобы провести последние часы с самым родным человеком. Вагон раскачивался, стуча колёсами по рельсам, но никто не спал. Кто-то плакал, кто-то просто с тоской смотрел в маленькое зарешёченное окошко под самым потолком. Они ехали навстречу смерти, что значило – «наши» не успели…

– Давайте я расскажу вам сказку, – предложила Летта. – А потом мы споём песенку, чтобы веселее ехалось.

– Всё равно ведь уже, мама… – вздохнул какой-то мальчик.

– Не будем радовать палачей, – строго произнесла номер девять-ноль-четыре-пять, потянувшись, чтобы погладить его по голове. – В некотором царстве, некотором государстве…

– А наши отомстят этим? – тихо спросила почти не помнившая своего имени Алёнушка, когда сказка закончилась.

– Обязательно отомстят! – уверенно сказала Летта. – Закопают в землю каждого этого. Каждого! Даже не сомневайся!

– Тогда не страшно, – робко улыбнулась малышка.

Говорила Летта с мягким акцентом, придававшим нотку сказочности, поэтому дети заслушались, перестав бояться. Потом они пели песенки, свои, русские, и французскую, которой их учила номер девять-ноль-четыре-пять. Так прошёл день, затем ночь, а рано поутру их всех выгнали из вагона. Оказавшись в грузовике, Летта, вспомнившая своё имя вместо номера девять-ноль-четыре-пять, рассказывала детям, что они едут в волшебную страну, где много свежего хлеба, молока и никогда не будет палачей. Надо только чуть-чуть потерпеть.