– Вкусняш! Прелесть моя! Восторг мой! Для других ты Петр Иваныч, а для меня Вкусняш, и нет тебе другого имени.

– А для меня ты Вкусняшка, потому что вкуснее, добрее и красивее тебя ничего нет на свете.

Протягиваются через стол руки, и жена и муж, как архиереи, целуют их.

А солнце светит и улыбается на их нежную любовь!

– Что мы будем обедать сегодня, Вкусняш?

– Что ты хочешь, Вкусняшечка. Ты хозяйка и повелительница, а я твой раб. Ты хотела лососины покушать. Вот зазови рыбака и купи.

– Нет, нет! Лососина слишком дорога, шестьдесят копеек фунт, а ты и так много тратишься.

– Друг мой, стоит ли об этом говорить? Ты хочешь лососины – и кушай. Лучше на другом будем экономить. Вот я хотел себе новые подтяжки купить – не куплю, буду старые носить.

– Но из-за лососины и нуждаться в подтяжках!

– Ничего. В крайнем случае ты мне из тесемок сделаешь.

Зазывается рыбак, и покупается три фунта невской лососины.

– Вот мы и изжарим ее в сметане, а Вкусняш мой будет кушать и похваливать, – говорит жена.

– То есть как это – изжарим? – недоумевает муж. – Где ж это видано, чтоб лососину жарили в сметане? Лососину варят.

– У маменьки всегда жарили, и всякий раз на лососину приходил отец протопоп, ел и похваливал ее!

– По-моему, это значит, портили доброе, и протопоп ни бельмеса не понимал в гастрономии.

Жена вспыхивает.

– Что ж, по-твоему, маменька-то с протопопом глупее тебя? – спрашивает она.

– Не глупее, а только я знал одного протопопа, который и на грешневики с конопляным маслом умилялся, – уклоняется от прямого ответа муж.

– Твой протопоп и наш! Какое сравнение! Нет, я тебя спрашиваю: глупее они тебя?

– Конечно, глупее! – раздражается муж.

– А коли так, то я и разговаривать с тобой не хочу, – отрезывает жена. – Степанида! – кричит она кухарке. – Возьми эту лососину и изжарь ее в сметане.

– Не смей жарить, а возьми свари ее, остуди и подай со свежими огурцами.

– Не слушай его, Степанида! Он совсем ополоумел. Иди и жарь лососину! Я хозяйка.

– Ты хозяйка, а я деньги плачу! Я для тебя новыми подтяжками пожертвовал.

– Вы для меня подтяжками, а я для вас жизнью! Нечего сказать, приятно жить с таким извергом! Уж не упрекнете ли вы меня вчерашними туфлями на красных каблучках, что мне подарили?

Начинаются слезы. Недоумевающая кухарка уносит лососину в кухню. Муж начинает сдаваться я подсаживается к жене.

– Однако же, Вкусняшечка, это ни на что не похоже… – начинает он.

– Не смейте называть меня этим именем! Я не Вкусняшка для вас, а Ольга Николавна.

– Но прежде ты сама же…

– Мало ли, что прежде. Прежде вы маменьку и протопопа считали не глупее себя.

– Никогда не считал и считать не буду! – отрезывает муж.

Жена вздрагивает и подкатывает глаза под лоб.

– Ай! Ай! Дурно! Дурно! – вскрикивает она и откидывается на спинку стула.

Муж в испуге бросается к ней.

– Степанида, воды скорей! Воды! – кричит он.

Прибегает кухарка с водой, начинается спрыскивание, машут в лицо платком. Муж берет жену в охапку и, внеся ее в комнату, бережно кладет на диван. Ему попадают носком туфли по носу.

– Друг мой, успокойся! Ну приди в себя, – умоляет он. – Я на все согласен. Пусть будет, что маменька и протопоп умнее меня. Открой глазки, я тебе сегодня за это десять горшков резеды и десять горшков левкоя куплю.

– Что мне резеда и левкой, коли вы тиран бесчувственный… – шепчет, не открывая глаз, жена.

– Ну, кроме цветов, я тебе то бирюзовое колечко подарю, что ты хотела.

Жена открывавает глаза.

– А лососина как же? – спрашивает она.

– Да что лососина! Черт с ней! – досадует муж. – Или вот что мы сделаем: одну половину сварим, а другую изжарим.

– Ну хорошо. Видишь, какая я уступчивая, Вкусняш.

– Знаю, знаю, Вкусняшечка! Ты ангел! Степанида! Степанида! – кричит муж.

Но в кухне раздаются возгласы:

– Ах ты, мерзавка! Ах ты, подлая! Ну что я теперь буду делать! Барин, барыня, простите! Ей-богу, я не виновата!

– Что там у тебя, дура! Чего ты?

Супруги выбегают в кухню. Кухарка стоит на подъезде и ахает.

– Извольте посмотреть! Пока мы с вами барыню-то прыскали, кошка забралась в кухню и схватила лососину. Вон она ее под кустом ест.

– Так чего ты стоишь, как истукан! Отними скорей! Можно обмыть и все-таки съесть! – кричит муж.

Кухарка бросается к кошке с лососиной, но ее предупреждает дворовая собака. Она наскакивает на кошку, вырывает у нее лососину и убегает с куском.

Картина.

Темный августовский вечер. Около одной из дач, на помосте, перекинутом через канавку, собралась прислуга. Время от времени вспыхивает красный огонек папиросы и освещает мужские и женские лица. Кучер заиграл на гармонии и запел:

– Ну, завели канитель! Только тоску наводите. Уж ежели тальянской музыки не знаете, то лучше бросить! – замечает горничная.

Кучер обижается и умолкает.

– А вот я у мамзели на фортупьяне для вас учиться начну, – говорит он. – Вишь какая новгородская тальянка выискалась!

– Да полноте вам! Бросьте! – останавливает лакей. – Вы когда в город-то оглобли поворачиваете? – спрашивает он.

– А пес его знает! Еще вчера три куля овса к нам привезли. Долги его уж очень забодали. Теперича в мясной на книжку, в зеленной на книжку, а разносчики так-так поутру у калитки его и караулят. Словно кошки мясника, прости господи.

– Поди, и конюшне-то вам теперь страшно спать? Домовые тревожат? – спрашивает кухарка.

– Домовые что! Домовой у меня ласковый, потому кони ему наши ко двору пришлись. Теперича я спать лягу, а он мне спину чешет, в голове ищет, – рассказывает кучер. – А вот ужо холода начнутся, так цыганский пот пробирать станет. Без сороковки и не ложись.

– Все-таки страшно. Я бы и ласкового домового пужалась, – ежится кухарка. – Говорят, вон в угловой пустой даче покойница по ночам ходить начала. То стулья двигает, то стол… и всю-то ночь. Дворник все двери мелом закрестил, да не помогает. А вчера что же? Приходит он поутру в дачу – глядь: папиросные окурки валяются и тюрюк из-под ягод со стебельками. Так он и обмер.

– Может, в крахмальных юбках и с кавалером под ручку покойницы-то ходят? – усомнился кучер. – Тоже бывает.

– Ах, какие вы невероятные! Тогда зачем же стон? Окромя того, она зубами щелкает и изо рта огонь…

– Ну, пошли-поехали! И охота вам, господа, о таких вещах к ночи!.. – заговорила компания и начала расходиться.

На помосте остались лакей и горничная.

– Это ведь в наш собственный огород насчет покойницы-то… Помните, мы там малину ели? – сказал лакей и подвинулся к горничной.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – оттолкнула она его. – Ничего я не помню!

– За что такая жестокость чувств с вашей стороны?

– А за вашу воробьиную память. Вчера уверяли, что у вас насчет меня любовный кипяток в груди, а сегодня в табачной лавке спрашивали адрес у полковницкой портнихи и сулились к ней на кофей прийти. Вы думаете, я не знаю?

– Мало ли что спрашивал! Мой вздох всегда при вас и останется. С портнихой у меня одни разговорные куплеты, а вы для меня купидон и даже, может, еще хуже, потому вот я сейчас приду домой да фонтал слез и пущу из-за вас на подушку. Вы вот говорите: портниха; а у меня в головном засаде только одни вы и сидите. Вчера стал полоскать графин – трах! – и нет его! А все из-за вашей лютости.

– Подите! Вам поверить, так трех дней не проживешь! Вы и графин-то из-за портнихи разбили.

– Однако ведь я вам же подарил ликерное сердце, а не ей. Кроме того, и любовную записку со скоропалительными чувствами вам написал. Хотите завтра же вам дюжину носовых платков подарю? Портниха для меня – все равно что репа, а вы померанец!