На Урале Наташа повстречала многих хороших людей. Она чувствовала, как постепенно начинала прирастать душой к этому интересному, самобытному краю. Какие песни она слышала по вечерам! Сколько в них души!.. Ото всего, что ее окружало здесь: от людей, от гор, от тайги, от крепкого и образного языка народа веяло силой могучей природы и чистотой утренних зорь. И если б не последнее письмо Ленчика, то Наташа, может быть, и смирилась бы с мыслью, что дружба с Николаем останется хорошим, светлым воспоминанием.

Наташе было уже двадцать пять лет. В эти годы она не могла не думать о замужестве, о семье. Природа давала себя знать: ее тянуло к материнству. Она даже пыталась полюбить Валентина Георгиевича, инженера завода, который под большим секретом рассказал ей историю о том, как он ехал в одном вагоне с Ильей Филипповичем из Москвы в Верхнеуральск и тот принял его за вора. Влюбленные плохо хранят тайны. Много раз ходила Наташа с Валентином Георгиевичем в кино, но кроме обычного уважения, ничего к нему не питала. После письма о Николае она совсем отошла от него. Наташа ушла в себя, замкнулась и, кроме школы, почти никуда не ходила. Все ее мысли теперь были обращены к Николаю. А однажды, когда она не смогла заснуть до рассвета, у нее родился смелый н дерзкий план: поехать в Москву, тайно от матери встретиться с Николаем и уговорить его («Умолять! Просить!») поехать на Урал. Им дадут квартиру — директор завода уже давно предлагал комнату, но Наташа не могла расстаться со стариками. Николай переведется в Уральский университет на очное отделение, к его скромной стипендии она каждый месяц будет посылать деньги, будет ждать его на каникулы, ездить к нему… Фантазия поднималась до таких высот, что Наташа отчетливо представляла себе, как Николай, отпросившись на два — три дня, весь запорошенный снегом, с заиндевевшими бровями и ресницами, неожиданно раскрывает дверь и входит в их уютную и натопленную комнатку. Наташа растирает его холодные щеки, помогает раздеться, снимает с него замерзшие валенки… Эти два дня она будет на больших переменах прибегать из школы хоть на одну минутку, чтоб только посмотреть на него. А вечерами? Вечерами они долго будут спорить о том, как назвать сына или дочку. Николай, как все отцы, будет настаивать, чтоб у них был сын, она уступит, чтоб только было ему хорошо. Потом станут выбирать имя. Наташа была уверена, что Николай согласится в память об ее отце назвать сына Сережей. «Если будет дочка — назовем Аленкой. Аленка! Какое красивое имя»… Наташа сладко потянулась в постели, тряхнув головой, рассыпала по подушке каштановые волосы.

За окнами уже пели вторые петухи и слышно было, как в соседней деревушке пастух щелкал бичом. Скоро выгонят стадо, а ей все не спалось. Хотелось мечтать и мечтать. Особенно счастливыми рисовались каникулы, когда Николай приедет к ней на два месяца и они вместе отправятся собирать сказки, песни, пословицы… Она купит ему хорошее ружье (денег у нее хватит, она уже и теперь имеет кое–какие сбережения), и они будут охотиться. Она тоже научится стрелять, непременно научится. Ей все дается легко.

…И так каждую ночь; думы, думы и думы… Уже давно пропели вторые петухи, к щелканью пастушьего кнута прибавилось ленивое утреннее мычанье коров, где–то совсем недалеко горласто надрывался баран.

Переговариваясь на ходу, с ночной смены возвращались рабочие. Верхнеуральск просыпался, а Наташа, разбитая и усталая, только начинала засыпать.

Весна, которая на Урале приходит неожиданно быстро и протекает бурно, захлестнула Наташу.

Не раз заглядывал к Барышевым Валентин Георгиевич, однажды приглашал в кино, другой раз — в клуб на репетицию «Платона Кречета», но Наташа, ссылаясь на нездоровье, не пошла.

Старики это видели, сокрушенно вздыхали.

— Такая красавица и до сих пор одна! — сказал однажды перед сном Илья Филиппович. — В женихи ей нужно Иван–царевича, а среди здешних нет подходящего. Валентин Егорыч — размазня, об этом я еще в поезде смекнул. Около такой нужно соколом кружить, а он повесит нос и молчит, как филин. Эх, вот Ванятка наш — тот подошел бы, тот в меня. Поспешил, артистку выбрал, финтифлюшка какая–то окрутила. Тот да, тот мужик, что нужно — огонь! — С этими словами он повернулся на другой бок к стене.

Марфа Лукинична сонным голосом принялась стыдить:

— Будет тебе молоть–то, чего не следует! Разве ей до этого? Разве ученому человеку лезут в голову такие мысли? Посовестился бы. — Марфа Лукинична говорила это, а внутренне была согласна с мужем. Вздохи Наташи, слышные на зорьке даже в их спальне, она объясняла тем же, чем и Илья Филиппович.

— Да, что верно, то верно — наука. И я про то же самое, — крякнув, поддакивал Илья Филиппович. — Такой красавице нужно орла, как наш Ванятка. А этот инженер — так себе, заряд без дроби. Поспела девка, давно поспела. Замуж пора.

За бревенчатой стеной в это время, сбросив с себя одеяло и разметав руки, лежала Наташа. Ей снился поезд, перрон, провожающие. Вышла вся школа. Даже директор завода, и тот подошел пожать ей на прощанье руку. Перрон был запружен цветами. Но почему здесь оказался профессор Вознесенский? Этого она никак не могла понять. Потом все словно завертелось и растаяло. Остался дождь и пьяный Николай. И слезы на его глазах.

2

Заведующий аспирантурой филологического факультета Московского университета Николай Ильич Костичев сидел за столом, заваленным бумагами, и обливался потом. Листая папку с документами, он обратился к заведующему кафедрой фольклора профессору Вознесенскому, когда тот уже собрался уходить.

— Константин Александрович, тут есть заявление. Учительница с Урала. Производственная характеристика хорошая. Хочет учиться на вашей кафедре. Может, познакомитесь с документами?

— Вы меня извините, Николай Ильич. Очень тороплюсь. У меня заседание в Союзе писателей.

Профессор Вознесенский уже совсем было вышел, но в дверях задержался и спросил:

— Вы говорите, с Урала? Как фамилия?

— Лугова.

— Лугова? Наталья Лугова?

Профессор подошел к столу заведующего аспирантурой и принялся читать заявление.

— Наконец–то упрямая девчонка повзрослела! Нет, вы только подумайте, Николай Ильич, это же моя бывшая студентка! Талантливая девушка! Я ее уговаривал остаться в аспирантуре сразу же после окончания университета. Не послушалась. Прошу вас, Николай Ильич, немедленно ответьте ей — пусть обязательно приезжает.

Своей радости профессор не скрывал. Рассматривая фотографию Луговой, он разговаривал сам с собой:

— Да, вижу повзрослела. Все–таки три года! Николай Ильич, как ее отчество? Я ей сам напишу. Непременно напишу.

— Наталья Сергеевна, — ответил Костичев.

Записав адрес Луговой, профессор раскланялся и вышел.

Стоял жаркий июльский полдень. Если б не обсуждение его книги, которое было назначено на начало июля, он давно бы кочевал с экспедицией студентов и аспирантов по Воронежской области, где песня бьет неиссякаемым и мощным ключом из самых глубин народа. От одной Барышниковой было записано столько, что хватило на несколько сборников.

Поджарый и сутуловатый, профессор Вознесенский на целую голову возвышался среди прохожих многолюдной улицы. Толстая трость с набалдашником, широкополая соломенная шляпа говорили, что это скорее старый турист, чем известный ученый. По молодой, пружинящей походке ему никак нельзя было дать его шестидесяти лет. Улыбаясь собственным мыслям, он бурчал что–то себе под нос и очень удивился, когда сзади чья–то рука сжала его локоть. Профессор остановился.

— А! Григорий Михайлович! Рад, рад вас видеть, старина. А я–то думаю, куда вы запропастились?

— Все здесь же, — развел руками толстый, заплывший жиром человек в ермолке на лысом затылке. Это был профессор права Львов.

— Ну как?

— Все так же, по–старому. Лекции, семинары, семинары, лекции… А сейчас вот только с государственных экзаменов.

— И не в духе? Не отпирайтесь. Вижу, что не в духе, — погрозил пальцем Вознесенский. — Уж вас–то я, слава богу, знаю. Рассказывайте, что стряслось?