– В нашем деле важны мелочи, товарищ капитан.

– Правильно, об этом и в кино показывают, – подтвердила хозяйка, всплеснула руками и суетливо зачастила: – Вспомнила, господи! Часов этак в одиннадцать подходил задумчивый мужчина в очках, выпил стакан молока и сильно огорчился, что первая цистерна скисла. Все спрашивал, как да почему…

– Какой он из себя? – оживился Леденцов, хватаясь за вздыбленный чуб.

– Это Рябинин, – вставил Петельников.

– Вопрос снимается. А в тот день краник заедало?

– Да его на дню несколько раз заедает.

– Постукивали?

– Постукивала.

– А молоточек где лежал?

– На цистерне, пломбу там я срывала.

– За молоточком сами лазали?

Анна Григорьевна задумалась:

– Мне–то некогда. Кого–то просила… А–а, мужчина поднялся.

– Не женщина?

– Нет–нет.

– Это было до скисания или после?

– До, еще до.

– Какой мужчина из себя?

– Нормальный, как и все.

– Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?

– Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.

– Лимит вопросов исчерпан, – успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.

– Спасибо, Анна Григорьевна, – поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. – Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?

– Да.

– А она была открыта?

– Прикрыта.

– Ее можно было приподнять?

– Можно…

– Вилена, бери рецепт печенья. Испечешь – пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару ведер.

В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:

– Молодец, Леденцов.

– Нас же интересует не мужчина, а Калязина.

– Неизвестно, что нас интересует.

– Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль – работать под дурачка.

– Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные… А бывает сон цельный, какой–то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ…

Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что–то объясняю… Скажу приятное ангелу – он меня тянет; скажу приятное черту – он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький.

И все–таки черт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: «Поджарю тебя, поджарю…» А я ставлю ему условие: «Только не на маргарине, а на сливочном».

Вот какой я храбрый – во сне.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: «Пощадите!» Не–е–ет, я тоже приемчики знаю…

Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр–камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать… Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр–камень, сбрось ворога наземь…

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: «Доченька, согрей воды, я сегодня умру». И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла…

После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову – стоит передо мной мать: «Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет». Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.

Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре – стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.

Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.

Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.

– Аделаида Сергеевна, я к вам…

– Да, милочка, – не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы.

– Я от Германа Борисовича Пинского.

Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом:

– Пройдемся, милочка…

Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.

– Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?

– Вера Акимова.

Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.

– Итак, Вера Акимова, зайдем в мороженицу?

Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.

В кафе «Пингвин», как всегда, было полно молодежи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.

– Милочка, что–нибудь выпьем?

Вера неопределенно улыбнулась, показывая, что она на все согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликер, шампанское и сигареты.

– Ну что ж, давай, милочка, знакомиться…

Вера опять неопределенно улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода – лет тридцать.

– Себя я не представляю…

– Вас все знают, – кивнула Вера.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать два.

– А выглядишь на двадцать пять.

– Слежу за собой, не ем…

Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках – сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки–то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью.

– Массаж, йога, аутотренинг?

– Не–ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки…

– Зачем без подушки?

– Чтобы шея стала длиннее.

– А я вот сплю на двух подушках, – сказала Калязина вроде бы по секрету. – И знаешь почему? Чтобы шея была короче.

– Зачем… короче? – отважилась Вера на вопрос.

– Чтобы не высовываться.

Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое.

Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким–то сиреневым ликером. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом:

– Ну и что ты из себя представляешь?

Вера тоже хотела отпить, но вопрос отбросил ее от бокала.

– Я? Простой человек…

Из кармана жакета Калязина достала неожиданно крупный блокнот с пришпиленной к нему японской авторучкой. Отодвинув рюмку, она не спеша записала: «Когда мне кто–нибудь говорит, что он человек простой, то я знаю жди сложностей».

– Расскажи о себе, – велела Калязина, берясь за графин, потому что пригубленная рюмка оказалась пустой.

Помада, видимо, польская, но наложена чрезмерно, без вкуса. Веки подсинила, а ей бы пошли зеленоватые, к осветленным волосам.

– Кончила педагогический институт, преподавала в школе биологию. Неспособная я, что ли, к этому делу… Плохо шло. А потом неприятность. Попросила я одного лоботряса выйти вон. Он собрал портфель и, проходя мимо открытого окна, выпрыгнул в него. Третий этаж. Его увезли в больницу, а меня чуть не судили.