Поэтому неправда, что ее некому распечатать. Не хотят, – она же запечатана.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Думаю, что эгоизм – это естественная форма существования индивида, поскольку любить ближнего больше себя так же смешно, как отгрызть собственную руку. Гляньте на природу… Желтенькие и нежные цыплятки слабенькими клювиками забивают своих же собратьев насмерть. А ведь у людей кулачищи. А дикие животные? Стройные, поджарые, молодые… Потому что они эгоисты и живут по законам естественного отбора. А мы сморкаемся, увидев больного. Выжимаем слезу при виде убогого. Спасаем жизнь заведомому идиотику. Гуманизм? Нет, вырождение общества и засорение генофонда, что в конечном счете приведет к вымиранию человечества.
С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. В молодости я плавал. Однажды шли мы южными широтами. Жара была такая, что будто не морем идем, а пустыней едем. Откуда–то на корабле появился странный темный человек. Он ходил промеж матросов и вроде бы кого–то искал. Затем говорит: «Его здесь нет». И куда–то исчез. Мы искали его, но он пропал, как в воду прыгнул…
Позже выяснилось, что в этот день и в этот же час умер отец капитана. Последние мысли умирающего были о сыне, и перед смертью он сказал про сына: «Его здесь нет».
Вы можете это объяснить?
Уважаемый гражданин Сухотов! К сожалению, ничем, кроме сильной жары, я этот случай объяснить не могу.
Воздуха, настоянного на осени, осталось шагов на двадцать – до распахнутых металлических воротец. Рябинин вдыхал глубоко, разминая грудь легкой и приятной болью. Воздух тут отчего? Кислород же безвкусен. Пылинка с земли, водинка с травы… С желтого листа, с мокрого ствола…
Двадцать шагов кончились. Остался последний, который вынес бы его за ворота, на асфальт и бензин. Последний шаг остался и человеку в синем плаще и темной шляпе, идущему по соседней дорожке, тоже впадающей в эти воротца. Рябинин улыбнулся. Человек хотел ответить улыбкой, но тень, неприятная ему самому, не пустила ее дальше уголка губ. Посуровел и Рябинин.
– В прокуратуру? – спросил Беспалов.
– В нее, – сухо отозвался следователь.
– Что с Калязиной?
Вот откуда неприятная им обоим тень, – прокурор беспокоился о деле.
– Сегодня теплое утро, – ответил Рябинин.
Юрий Артемьевич посмотрел сбоку каким–то взглядом–крюком. Но они миновали железные воротца, чего Рябинин и и ждал, – ему не хотелось отвечать там, в желто–зеленом мире осени; Калязина была из мира по эту сторону воротец, из мира асфальта и бензина. И, ступив на панель, он собрался было ответить, что с Калязиной, но прокурор, словно освободившись в парке от тяготевшего груза, вдруг улыбнулся:
– Кстати, о том счастье, про которое вы забыли…
Кстати. На проспекте, среди бегущей толпы, на ходу, перед напряженным днем…
– Человек, который постиг, что работать интересней, чем отдыхать, всегда будет счастлив.
Беспалов немного опередил следователя, пытаясь высмотреть в его глазах ценность своей мысли. Рябинин помолчал, удивившись ее глубине.
И промелькнуло, исчезая…
…Умные мысли приходят всем. Только от некоторых сразу же уходят, потому что умные мысли – не деньги и не каждому нужны…
– Хорошо, – подтвердил Рябинин, – но смысла жизни этим не объяснишь.
– Увлеченность работой все объясняет.
– Я знавал неинтересных людей, увлеченных работой, – как–то между прочим, не для спора, бросил Рябинин, потому что об этом было уже говорено.
– Про интересность не знаю, но эти люди хорошие.
– Я знавал плохих людей, увлеченных работой…
– Они полезны для общества.
– Я знавал вредных для общества людей, увлеченных работой…
– За каких же вы людей?
– Я не за человека, увлеченного работой, а за человека, увлеченного жизнью, – воодушевился Рябинин, тоже слегка забегая вперед и заглядывая в лицо прокурора.
– Неплохо, – согласился Беспалов. – Но я встречал немало подлецов, увлеченных жизнью.
Они рассмеялись одновременно – от хорошего разговора, от приятной ходьбы, от доброй осени и от тех десяти минут, которые у них остались до работы.
– А что же вы не на машине? – спросил Рябинин.
– Осень хороша.
– Сейчас будут клены.
– Да, будут…
И клены встали в крохотном скверике, который, казалось, самовольно раздвинул дома и втиснулся. Летом меж каменных стен эти клены не очень заметны, да и зелени на проспекте много. Но осенью на них опускается купол огня, который рвется ветром: большие куски – на крону, кусочки – на землю… И жарко меж стволов.
Беспалов взялся за свой подбородок, опробовав его на крепость. Сейчас спросит о смысле жизни – нашел ли?
– Сергей Георгиевич, у вас характер трудный?
– Нет, – может быть, чуть резковато ответил Рябинин: его об этом спрашивали, ему об этом говорили.
– Некоторые так считают, – сказал прокурор бесцветным голосом, как бы отмежевываясь от тех, некоторых.
– Некоторые зарабатывают свой хлеб, пресмыкаясь. А кто работает гордо, кажется им человеком с плохим характером.
– Вы всегда с чем–то боретесь…
– Да? – удивился Рябинин.
С собой. Всю жизнь он боролся с собой. Борьба шла между ним и тем легким, простым и благополучным парнем, каким бы он хотел быть. Или между ним, Рябининым, и тем идеальным человеком, каким бы он хотел быть. Борьба нескончаемая и бессмысленная, потому что он всегда будет пробовать измениться и всегда будет оставаться самим собой.
И промелькнуло, исчезая…
…Все мы стремимся к себе, какими мы себя представляем…
– А вы про характер… к чему?
– Он у вас бойцовский.
– Разве – усмехнулся Рябинин.
У него бойцовский характер… Слышала бы Лида. Разве бойцы краснеют от смущения, расстраиваются от грубостей и не спят по ночам от неудач?
– Тогда почему ж борьбу не считаете смыслом жизни?
– Я думал.
Когда? Он не помнил. Видимо, на допросах, в автобусах, во сне… Но он думал.
– Я еще думаю…
Они бы заговорили о борьбе, не покажись здание прокуратуры. Потом были гранитные ступеньки, сбившие дыхание, так нужное в споре. Потом они вошли в сумрачный коридор, в свет дневных ламп, в звук шагов и в нервный стрекот машинок…
Потом Рябинин увидел у своего кабинета темную фигуру, которую он не рассмотрел, не узнал и не понял, сразу отторгая ее от дверей нервным и волевым ударом. Но фигура поднялась и целомудренно сказала:
– Доброе утро.
– Здравствуйте, – буркнул он, отпирая кабинет.
Калязина оказалась у стола раньше, чем он снял плащ.
– Сергей Георгиевич, я выздоровела.
– И вроде бы давно.
– Когда я играла в шахматы, то была еще на больничном.
– Зачем пришли?
– Я же вам нужна, – изумилась Калязина.
Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он ее понял – она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.
– Как работа? – спросил Рябинин, обдумывая быстрый способ вызова свидетелей.
– Инфекции, бактерии, анализы… Сегодня женщина привела ребенка, укушенного собакой. И что вы думаете? Укусила не собака, а папаша в нетрезвом состоянии.
– Ну…
– Сергей Георгиевич, да могу ли я работать, находясь под следствием?
– Вы сами виноваты.
– Неужели я такая дура, чтобы пойти на уголовное преступление?
– Да, такая, – покладисто согласился Рябинин.
– Как? – тихо вспыхнула она, ожидая разуверений.
– Преступник всегда дурак.
– А следователь всегда умный?
– Следователь не всегда умный, но преступник всегда дурак.
– Это вам в институте внушили?
– Совершать преступления, Аделаида Сергеевна, очень не выгодно. Умный человек на это не пойдет.
– Какой вы еще наивный, – улыбнулась она, но улыбнулась злорадно, и Рябинин понял, что не такой уж он наивный.
Она скользнула рукой по кармашку модного жакета, вытащила маленькую конфетку, развернула, вскинула руку и опустила конфетку в рот, как в желобок. Чтобы показать, что он наивный – с ним только леденцы сосать.
