Они вошли в большой кабинет, обставленный тяжелой старинной мебелью. Письменный стол, величиной своей напоминающий саркофаг, кожаные кресла и такой же диван. Стены закрыли тяжелые шкафы, полные книг. На одной из стен висело восемь миниатюр. Долгушин подошел, посмотрел, вздохнул тяжело.

– Какая прелесть. Когда я разбогатею, обязательно куплю хоть парочку, повешу и буду смотреть. Мне кажется, что именно эти прекрасные лица могут исправить любое настроение.

– Вы правы, Юрий Петрович. – Забродин надел очки, подошел к Долгушину. – Я смотрю на это женское лицо, вот, справа, неотрывно. Вглядитесь, насколько оно одухотворено, как будто его внутренний жар заставляет светиться ее глаза. Жар души, жажда великого сильного чувства. Прошу.

На столике в углу был сервирован кофе.

– Я знаю, что вы, Юрий Петрович, знаток и любитель. А я себе позволю рюмочку ликера.

– Не знал, что вы его любите. Если бы я поехал в Париж, привез бы вам «Куантро».

– Что значит «если»?

– Вот поэтому я и побеспокоил вас, Владимир Федорович. Не могли бы вы уточнить, как моя поездка?

– А что вас волнует?

– Многое, от этого зависит, буду я браться за работу о Наполеоновской эпохе или займусь чем-то другим.

– Я сейчас позвоню.

Забродин подошел к столу, поднял телефонную трубку:

– Борис Евсеевич, добрый день, Забродин. Да какие у нас дела? Так, по мелочи. Я вас побеспокоил по поводу командировки в Париж искусствоведа Долгушина Юрия Петровича. Да. Да. Понятно. Все оформлено. Спасибо. И когда это может состояться? Дней через десять – двенадцать. Хорошо, я передам ему. Спасибо большое.

Впервые Долгушин потерял самообладание. Он так сжал руки в кулаки, что ногти больно впились в ладони. Его начала бить мелкая, противная дрожь. Забродин положил трубку, повернулся к Долгушину:

– Эко, батенька, вас скрутило. Нельзя, нельзя так нервничать. Не впервой ведь за рубеж отправляетесь.

Долгушин глубоко вздохнул, приходя в себя. Весь ужас сегодняшнего дня, смерть Алимова, «крушение империи» показались ему копеечными, мелкими по сравнению с тем, что будет через десять дней.

– Спасибо, Владимир Федорович. Не знаю, как благодарить вас.

– Да вы пейте кофе-то. Пейте.

Уже у дверей, провожая Долгушина, Забродин сказал:

– Да, кстати, памятуя нашу банную беседу, хочу вас кое– чем порадовать.

– Весь внимание, – внутренне напрягся Долгушин.

– Скоро вы сможете написать о кошмарной драме в сухотинском особняке. Милиция нашла часть пропавших вещей.

– Как? – искренне удивился Долгушин.

– Узорную плитку и каминную облицовку работы Жюля Пино.

– Я-то думал, что там взяли только Лимарева.

– А разве я вам не говорил?

– Нет.

– Склероз.

Это была третья оглушительная новость за сегодняшний день. Садясь в машину, Юрий Петрович понял, что с него хватит и пора навести порядок. Какая плитка? Какой камин? Он же велел взять только медальоны. Ну, Алимов и Семен понятно, Сережка тоже, но ведь там была Наташа. Неужели она за его спиной…

Из автомата у «Интуриста» он позвонил.

– Кольцову, пожалуйста.

Трубку положили на стол, и он слышал крики: «Наташа! Наташа! Приятный мужской голос».

– Да. – Голос у Наташи был торопливый и запыхавшийся.

– Немедленно выходи, я жду.

– Но у меня группа.

– Это твои подробности, я сказал немедленно.

Она выбежала через десять минут. Такая же, как всегда, прекрасная. Даже тени беспокойства не было на ее лице.

– Ты чего, Юра?

Долгушин с силой распахнул дверь, чуть не ударив женщину.

– Садись. Поедем.

– Куда, Юра? Работа…

– Я тебе что сказал? – Голос его был хриплым и злым.

Наташа посмотрела на него, увидела поджатые губы, выцветшие от злобы глаза, молча села в машину. До самого дома Долгушина они ехали не проронив ни слова, вошли в подъезд, поднялись на лифте. В квартире, едва закрыв дверь, Долгушин ударил Наташу. Коротко, без размаха – в печень. Она ахнула и отлетела к стене, сползая, схватилась за плащ, висевший на вешалке, потащила его за собой. Долгушин вошел в ванную, налил стакан воды. Вернулся и выплеснул его в лицо Наташе. Она застонала и, открыв глаза, поползла по полу к двери.

– Ну, счастье мое, расскажи мне про плитку и камин.

– Юра. Юрочка. Не бей. Мы взяли камин. С Борисом.

Долгушин рывком поднял ее и хлестнул по лицу тыльной стороной ладони. Голова Наташи беспомощно закинулась.

– Дура. Нажить копейку захотела, чтобы потерять миллион. На ваш след чуть не вышел угрозыск.

Наташа молчала, глядя на него с ужасом.

– Поняла ты? Если бы я ради тебя не убрал Алимова и Семена, ты давно бы спала на нарах.

– Как убрал? – прошептала Наташа.

– Как надо.

– Я боюсь! – закричала она. – Я боюсь! Отпусти меня!

– Иди раздевайся, останешься у меня.

Дом, в котором жил Суханов, был знаменитым. Пожалуй, второго такого не было в Москве. О нем написал роман прекрасный писатель, так рано ушедший из жизни. Театр на Таганке поставил спектакль. Дом этот было видно издалека. Он предварял Замоскворечье, словно сторож. Огромный, мрачновато-серый, украшенный наградами из мемориальных досок. Не дом, а целый город в городе. Со своими легендами, прошлым, тайнами. Если бы могли говорить эти стены! Как много рассказали бы они о тех, чьи профили сегодня чеканно выбиты в гранитных квадратах и овалах. Со стародавних времен въезд во двор этого дома ограничивали запрещающие знаки, в обиходе именуемые кирпичами. Но Филиппыч знал, кому можно проезжать под знаком, а кому нельзя.

Во дворе шел ремонт, неистово стучал дизель, лежали огромные кучи строительного мусора.

– Вон десятый подъезд, – сказал всезнающий Филиппыч и точно подогнал машину к нужной двери.

– Все ты знаешь, Филиппыч, – улыбнулся Вадим.

– Здесь раньше наш начальник главка жил.

– Это когда раньше? – хитро поинтересовался Калугин.

– Когда вас, товарищ подполковник, еще в проекте не было.

Со старшими офицерами Филиппыч всегда говорил на «вы».

Вадим вылез из машины.

– Мне пойти с вами, Вадим Николаевич? – поинтересовался Калугин.

– Не стоит, Игорь, думаю, что вдова профессора Суханова в данный момент не стоит с обрезом у дверей.

Вадим вошел в подъезд. В вестибюле как признак былой респектабельности висели электрические часы. Они навечно показывали одиннадцать часов. Вадим автоматически взглянул на свои. Было 15:25.

У дверей с медной табличкой «Профессор Суханов» он позвонил. Ему открыла невысокая женщина в темно-синем костюме из джерси. На лацкане висел орден Ленина.

– Добрый день! Моя фамилия Орлов. Я договаривался с вами по телефону.

– Доктор биологических наук Суханова Надежда Павловна. Вы из милиции?

– Да.

– Проходите, товарищ Орлов.

– Меня зовут Вадим Николаевич, Надежда Павловна.

Они вошли в огромную, как показалось Вадиму, гостиную. Потом он понял, почему комната представилась ему такой большой. В ней почти не было мебели. Стол посередине, шесть стульев, низкий поставец для посуды у стены, старинные часы в углу. Они отбили полчаса, как будто здороваясь с ним. Звук их был мягок и ненавязчив. На стенах висело несколько картин русских мастеров, но кого именно, Вадим так и не узнал, он был не силен в живописи.

– Садитесь, Вадим Николаевич.

– Спасибо.

– Вы пришли по поводу Вали?

Она спросила именно Валю, а не сына. Спросила таким тоном, будто Суханов вот-вот войдет в эту комнату.

– Да, Надежда Павловна.

– Что вы хотите о нем узнать?

– Все.

– Это слишком неконкретно. Для чего это вам?

– Я смотрел дело по обвинению вашего сына, оно оставило у меня двойственное впечатление.

– Вы верите в виновность Вали?

– А вы?

– Я нет.

– Так почему же вы не подали ни одной кассационной жалобы?

– Валя запретил мне это делать.

– А почему?

– Он просто запретил.